дерева, свалился на бок и прокатился по траве. Это произошло, естественно, очень быстро, и когда те двое впереди обернулись, Иоахим, держа в руках поводья, которые он так и не отпустил, мирно стоял рядом со своей лошадью перед стволом дерева. 'Что случилось?' Да это и ему неизвестно; он осмотрел животное, оно припадало на переднюю ногу, нужно было отвести его домой. 'Перст Божий',-- подумал Иоахим: не Бертранд, а он упал, и было правильно и справедливо, что он должен был теперь удалиться и оставить Элизабет Бертранду. Когда Элизабет предложила ему взять лошадь ее грума, а слугу отправить с хромающей лошадью домой, Иоахим под впечатлением Божьего возмездия расстроенно отказался. В конце концов, это все-таки лошадь Гельмута, и доверять ее можно не каждому. Шагом он направился домой и по дороге решил как можно скорее вернуться в Берлин.
Они ехали рядом по лесной дороге. Хотя грум следовал за ними на небольшом расстоянии, Элизабет охватило чувство, словно Иоахим бросил их, оставил одних, и это чувство было наполнено каким- то тоскливым ожиданием. Может быть, она ощутила взгляд Бертранда, скользнувший по ее лицу. 'Какие странные у нее уста,-- сказал себе Бертранд,-- а глаза лучатся чистотой, которую я так люблю. Она должна быть хрупкой и очаровывающей, но в то же время -- утомительной любовницей. Ее руки слишком длинны для женщины, худые и тонкие. Она будто чувственный подросток. Но она очаровательна'. Дабы прервать это томительное ожидание, Элизабет завела разговор, начало которому, впрочем, было положено чуть раньше: 'Господин фон Пазенов много рассказывал нам о вас и ваших дальних путешествиях'.
'Правда? А мне он много рассказывал о вашей несравненной красоте'.
Элизабет не ответила. 'Вы не рады этому?'
'Я не люблю, когда говорят об этой так называемой красоте'.
'Но вы очень красивы'. С уст Элизабет слетело что-то че совсем понятное: 'А я не относила вас к тем, кто любит приударить за женщинами'.
Она умнее, чем я предполагал, подумал Бертранд и ответил: 'Это столь нелюбимое вами слово ни в коем случае не слетело бы с моих уст, если бы я хотел оскорбить вас. Но я не приударяю за вами; просто вы и сами прекрасно знаете, как вы красивы'. 'В таком случае зачем вы мне это говорите?' 'Потому что я вас больше никогда не увижу'. Элизабет посмотрела на него с удивлением. 'Конечно, вам может не нравиться, когда говорят о вашей красоте, поскольку вы ощущаете за всем этим не что иное, как предложение руки и сердца. Но если я уезжаю и больше никогда не увижу вас, то, рассуждая логически, речь не идет о предложении моей руки и сердца вам, и я имею полное право говорить вам самые приятные вещи'.
Элизабет не смогла сдержать улыбку: 'Это ужасно, что приятные вещи позволительно просто вот так выслушивать от совершенно чужого человека'.
'Просто вот так совершенно чужому человеку можно их, по крайней мере, доверить. А в доверительности изначально кроется зародыш неискреннего и ложного'.
'Если бы это было действительно так, то это было бы ну просто ужасно'.
'Да так оно и есть, но именно поэтому это далеко не так ужасно. Доверительность -- это самый хитрый и в то же время самый распространенный способ предложения руки и сердца. Вместо того чтобы просто сказать вам, что вас жаждут, потому что вы красивы, первоначально коварно втираются к вам в доверие, чтобы подчинить-- в определенной степени незаметно для вас --своей воле'.
Элизабет задумалась на какое-то мгновение, потом сказала: 'Не прячется ли что-либо насильственное в ваших словах?'
'Нет, ибо я уезжаю... чужому позволительно говорить правду'.
'А я побаиваюсь всего чужого'.
'Потому что вы полностью в его власти, Элизабет. Можно, я буду вас так называть?'
Они молча плечом к плечу ехали дальше. Затем она нарушила молчание, затронув самую суть: 'Чего вы, собственно говоря, хотите?'
'Ничего'.
'Но тогда ведь все это лишено смысла'.
'Я хочу того же, что и любой, кто предлагает вам руку и сердце, и поэтому говорит, что вы красивы, но я более искренен'.
'Мне не нравится, когда мне предлагают руку и сердце'.
'Может быть, вы просто не любите неискренность в оформлении всего этого'.
'Вы пока что еще не искреннее других', 'Я уеду'.
'И о чем же это свидетельствует?'
'Помимо всего прочего просто о моей застенчивости'.
'Предложить женщине руку и сердце, предложить, как говорят, ей свои услуги в качестве двуногого существа, а так оно и есть-- это бесстыдный поступок. Так что вполне может быть, если не скорее всего, что именно поэтому вы не любите все эти предложения руки и сердца'. 'Я не знаю'.
'Любовь, Элизабет, это что-то абсолютное, а если возникает необходимость выразить абсолютное словами, то это всегда превращается в пафос, потому что сие невозможно доказать. А поскольку все это до ужаса земное, то пафос всегда так смешон, смешон господин, опускающийся на колено, чтобы вы согласились ублажить его разнообразные пожелания; когда любишь, следует избегать всего этого'.
Он что же, хочет этим сказать, что он ее любит? Когда он замолчал, она вопросительно посмотрела на него; казалось, он понял это.
'Просто существует действительный пафос, и имя ему вечность. А поскольку положительной вечности не бывает, то, стало быть, она -- отрицательная и называется 'никогда больше-не-встречаться', И если я сейчас уезжаю, то это-навечно; потом вы будете вечно далеки от меня, и я могу сказать вам, что я люблю вас'.
'Не говорите столь важных вещей'. 'Может быть, это великая чистота чувства заставляет меня так говорить с вами. А может быть, в том, что я вынуждаю вас выслушивать такие монологи, присутствует какая-то доля ненависти и неосознанной зависти, ревности, может быть, потому что вы остаетесь и продолжаете жить здесь...' 'Неужели ревности?'
'Увы, ревности и даже немножко высокомерия. Потому что я не свободен от желания уронить в колодец вашей души камешек, чтобы он стал неотъемлемой ее частью'.
'Значит, и вы хотите втереться в доверие ко мне?' 'Не исключено. Но еще сильней желание, чтобы этот камешек послужил вам когда-нибудь талисманом'. 'Когда же?'
'Если на колени перед вами опустится тот, к кому я вас уже сейчас ревную и кто предложит вам этим устаревшим жестом свою физическую близость, тогда воспоминание о той, скажем так, асептической форме любви могло бы подтолкнуть вас к тому, чтобы вы вспомнили, что за каждым идеализируемым жестом в любви кроется еще большая грубость'.
'Вы это говорите всем женщинам, от которых уезжаете?'
'Неплохо было бы говорить это всем, но я как-то в основном уезжаю до того, как дело доходит до этого',
Элизабет задумчиво рассматривала гриву своей лошади. Затем она сказала: 'Не знаю, но мне все это кажется каким-то странно неестественным и необычным'.
'Когда вы думаете о продолжении рода человеческого, тогда это, конечно, неестественно. Но находите ли вы более естественным тот факт, что однажды вы, вследствие нелепой случайности, познакомитесь с каким-нибудь мужчиной, который сейчас где-то живет, что-то ест и пьет, занимается своими делами и который потом при удобном случае скажет, как вы красивы, и для этого опустится на колено, и вы после улаживания определенных формальностей будете иметь с этим господином детей, разве вы находите это естественным?'
'Прекратите наконец, это же ужасно.,, это отвратительно',
'Да, это ужасно, но не потому, что я говорю это, намного ужаснее ведь то, что вы скорее всего можете и уже почти что готовы пережить это, а не только слушать'.
Элизабет пыталась сдержать слезы; она выдавила из себя: 'Ну почему, ради всего святого, почему я должна выслушивать все это,,, я ведь прошу вас, прекратите'.
'Чего вы боитесь, Элизабет?'
Она тихим голосом проговорила: 'Я и без того испытываю такой страх'.
'Но перед чем?'
