ДНЕВНИКИ

'падают руки'. И все кажется ненужным – и статья, которую пишу для 'Континента' Максимова (о кризисе христаинства и о христианстве как кризисе), и все дела, которые нужно сделать, и бумаги, которыми завален стол. Все вокруг как будто так ясно знают, что нужно, чего не нужно, все 'целеустремлены' – а у меня почти всегда такое чувство, что я этого-то и не знаю. А скорее – maintenance job1 : чтоб не испортился 'водопровод', чтобы проходила вода, свет, добро. Не знаю. Нет у меня 'убеждений', а скорее только 'реакции', что-то вроде камертона в душе.

В новой книге 'Нового журнала' (№116) последние записи Бунина: какое страшное, полное отчаяние, страх смерти, одиночество. И злоба! И самолюбие!

И вот, выходит, каждый 'бубнит свое' пока есть силы и потом оказывается одиноким, ненужным.

По-видимому, нужно просто знать и помнить, что 'бывает такое небо, такая игра лучей…'2.

Вторник, 5 ноября 1974

Получил извещение, что моя 'Life of the World' вышла по-немецки (в Швейцарии) – это ее шестой перевод.

Профессор Monas из Austin пишет, что в прошлом году в Ленинграде встретил группу студентов, у которой мое имя было 'watchword'3 … И вот приглашает в Austin на десять дней и предлагает 1500 долларов! Америка.

Несколько страничек из книги Huizinga об Эразме.

С утра темно и дождливо. Листья почти все опали.

Среда, 6 ноября 1974

Вчера, вернувшись с голосования, весь вечер слушали о результатах выборов по телевизии. Разгром республиканцев, расплата за Никсона и за [уотергейтское дело]. Никсон, меж тем, при смерти… Удивление, даже страх от мысли – от кого, от чего зависит наша жизнь, от трагикомической природы земной власти и земных властителей. Пожалуй, только в одном месте Евангелия, в вопросе Христа: 'Чье это изображение?' – слышится в нем презрение. Огромная страна погружается в кризис, потому что президент болен патологическим недоверием и видит всюду заговоры против себя. Никсон, Сталин – что-то очень важное для понимания феноменологии власти. В том-то и ужас, однако, что они – исключение, подтверждающее правило о 'демонизме', присущем власти…

1 текущий ремонт (англ.).

2 Из стихотворения И.Анненского 'То было на Валлен-Коски'.

3 паролем (англ.).

Четверг, 7 ноября 1974

Вчера в Нью-Йорке. Завтрак с о. Кириллом Фотиевым. Радио 'Свобода': проводишь там полчаса, но погружаешься зато в типично эмигрантскую атмосферу, сотканную из страха, сплетен, недоброжелательства и твердокаменной 'правоты'. Трагедия эмиграции, прежде всего, конечно, в выпадении из времени и потому – остановке времени. Как замирают люди с открытым ртом и поднятыми руками, когда останавливают фильм. Рот и руки и вся поза выражают движение, а на самом деле все неподвижно и окаменело. Это окаменение во всем – в спорах о 'русскости', в 'национальных организациях', потому что оно в самом сознании. Поэтому эмиграция реакционна по самой своей природе. Не участвуя в реальной жизни страны, народа, культуры, она может только 'реагировать', но реакция эта, определенная изнутри этим отрывом, мертворожденная, иллюзорная. Все это я почувствовал, если не осознал…

Пятница, 8 ноября 1974

…в сущности очень рано, пожалуй, еще в корпусе. Уже тогда, мне кажется, я сознавал, что вся эмигрантская риторика (вроде 'Церковь – это все, что у нас осталось от России… будем хранить ее…') – изнутри ложная, духовный тупик. Но вот прошло несколько десятилетий, и этот тупик все еще тут…

Пишу это, вернувшись утренним аэропланом из Rochester, где вчера вечером я читал лекцию в университете. До этого провел несколько преуютных часов у о.Ф.Войчика, с которым мне всегда как-то особенно хорошо. Три чудных мальчика.

Сегодня – сорок один год со смерти [в корпусе] нашего директора ген[ерала] Римского-Корсакова, человека, сыгравшего в моей жизни большую роль: открывшего мне русскую поэзию и литературу. Он меня особенно любил, всегда выделял и давал мне тетрадки с переписанными от руки стихами. И это в корпусе, где дальше погон, полков и 'русской славы' никто не шел. Его смерть была моей первой сознательной встречей со смертью, и притом очень реалистической. Из-за узости коридора в его спальню нельзя было внести гроб, и мы – старшие кадеты – несли его на простыне в корпусную церковь. Он умер от рака желудка, и потому трупный запах был страшный, невыносимый… Тогда я в первый раз осознал разлуку, пустоту, остающуюся после смерти близкого в жизни, призрачность самой жизни.

И именно после его смерти начался мой внутренний отрыв от корпуса, все в нем стало пресным, пустозвонным, и через год с небольшим я сам попросил маму перевести меня во французский лицей, куда (осенью 1935 года – Lycee Carnot) я и перешел.

Если мерить жизнь решающими 'личными' встречами, то получится, пожалуй, так: ген.[ерал] Римский-Корсаков, о.Савва (Шимкевич, 'поручик'), В.В.Вейдле, о.Киприан. Каждый из них что-то действительно 'вложил' в мое сознание, тогда как другие только так или иначе влияли на него. И это так потому, наверно, что каждый из этих четырех не только что-то 'давал', но и брал от меня – то есть любил меня, и я, следовательно, был ему нужен. Кадый раз здесь был своего рода 'роман', а не только умственное общение. И этого 'романа' совсем не было с другими, может быть гораздо более замечательными людьми: Карташевым, Булгаковым, Зеньковским. Насколько же, по-видимому, личная встреча и взаимность и личная любовь важнее в жизни, чем 'умственное' влияние. А вместе с тем точно описать и определить, что эти четыре мне дали , – невозможно, 'влияние' же других вполне для меня очевидно.

Осень. Все больше неба, все больше этого удивительного, отрешенного света.

Понедельник, 11 ноября 1974

В пятницу вечером – приезд из Парижа племянницы Наташи. В субботу после всенощной – Тихон и Марина Трояновы. Рассказы о только что кончившемся в Дижоне втором съезде православной молодежи. Семьсот человек!

Вчера – на храмовом празднике в Sea Cliff'е1 . Два архиерея, крестный ход, изумительный солнечный день, радость от погружения в 'праздник' и празднование. Потом банкет и моя для меня самого неожиданно 'сильная' речь. Сильная в том смысле, что выливается в исповедание действительно и предельно искреннего убеждения, что наше 'американское' православие не только не 'измена' русскому, а его исполнение, его торжество… Вечером страшная усталость от всего этого.

Вторник, 12 ноября 1974

Восемь тридцать утра. Сижу в своем кабинете, вернувшись с утрени. Перспектива дня: экзамен по литургике, дантист, заседание Малого Синода, заседание 'исполкома' Trustees [попечительский совет (англ.).], лекция на [вечернем курсе] Extension Program2 , общая исповедь. Кроме того, нужно найти время и написать на завтра очередной скрипт для радио 'Свобода'. Вот! В такие дни встаешь уже усталый… Кроме того – просьбы о встречах: студента Колумбийского университета, пишущего о Солженицыне, англиканского монаха из Англии, Верховского, собрание о новой постройке. Каждый день что-то, что выбивает из колеи, причем уже неясно, что и в чем сама 'колея', если не в постоянной суматохе и трепке нервов.

Эти дни – с племянницей Наташей. Удивительная, прозрачная, светлая – naturaliter christiana. 'Утешение', исходящее от таких людей.

Вчера вечером – заседание нашего Faculty, мирное и дружное. Доклад 'историков' – Мейендорфа и Эриксона. В связи с этим размышления – опять и опять! – о богословском образовании вообще, об 'истории' в частности. В идеале изучение истории Церкви, конечно, должно освобождать человека от порабощения прошлому, типичного для православного созна-