Шарлотта, думал он, примет все.
Однако она закричала и схватилась за скамью.
— Быстро! — сказала она. — Даю две минуты.
— На что?
— На то, чтобы ты переоделся. Я закрою глаза.
— А что тебе не нравится?
— Дорогой, — сказала она, — пожалей бедных кэдди. Им станет худо.
— Да, ярковато, — согласился Уоллес, — но играть помогает. Я только что попробовал. Вдохновляет как-то…
— Ты серьезно думаешь в них
— Ты пойми, они дают мне уверенность.
— Тогда остается одно — сыграем на эти штаны. Будь мужчиной, Уолли. Ты ставишь штаны, шапочку и пояс со змеиной головой на пряжке. По рукам?
Гуляя по клубной террасе часа через два, Раймонд Гэндл увидел Уоллеса и Шарлотту.
— Вы-то мне и нужны, — сказал он ей. — От имени комитета прошу вас употребить свое влияние. Пусть Уолли уничтожит штаны. Это, в конце концов, большевистская пропаганда! Могу я на вас положиться?
— Не можете, — ответила Шарлотта. — Это его талисман. Он разбил меня в пух и прах. Придется к ним привыкнуть. Если могу я, сможете и вы. Нет, вы не представляете, как он сейчас играл!
— Они дают мне веру, — пояснил Уоллес.
— А мне — страшную мигрень, — сказал Раймонд Гэндл.
Думающих людей особенно поражает, как приспосабливается человечество к тому, что вынести нельзя. Землетрясение или буря сотрясают нас, и после первой, простительной растерянности, мы снова живем, как ни в чем не бывало. Один из примеров — отношение клуба к штанам Уоллеса Чесни. Да, первые дни те, кто потоньше, просили предупреждать их, чтобы немного подготовиться. Тренер, и тот растерялся. Казалось бы, вырос в Шотландии, среди тартанов и килтов, однако и он заморгал, увидев нашего героя.
И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так, вообще, уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.
Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.
Но…
Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.
— Как сегодня дела? — спросил я, когда мы уселись в кресла.
— А! — горько бросил он. — Опять он меня обыграл.
— Кого бы вы ни имели в виду, — любезно заметил я, — игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.
— Нет, мы играли на равных.
— Вот как! Кто же он?
— Чесни.
— Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.
— Он просто растет на глазах.
— Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?
— Нет. У него не будет случая.
— Неужели вы боитесь поражения?
— Не в том суть, я…
И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».
Я был искренне поражен.
— Уоллес! — вскричал я. — Уоллес так себя ведет!
— Если у него нет двойника.
— Просто не верится. Он такой скромный.
— Не верите — проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.
— Какой ужас!
Гэндл мрачно помолчал.
— Про помолвку слышали?
— Нет, не слышал. А что?
— Шарлотта ее расторгла.
— Быть не может!
— Может-может. Всякому терпению есть предел.
Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.
— Что я слышу? — сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. — Какие неприятные новости!
— Новости? — откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.
— Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?
— Нет, если он не станет собой.
— Вы же созданы друг для друга!
— Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?
— Так, вкратце.
— Я не выйду, — сказала Шарлотта, — за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, — голос ее дрогнул, — в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н- н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.
И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.
Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она — совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.
— Как дела, мой мальчик? — сказал я.
— Привет! — сказал он. — Вы вернулись.
Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.
— Я слышал неприятную новость, — сказал я.
— Какие такие новости?
— Мы беседовали с Шарлоттой…
— А, вы об этом!..
— Она мне сказала…
