Благополучие и незыблемость этих вечных картин меня почему-то радуют и утешают.
Я не хочу больше думать. И на этом прерываю свою повесть.
Эта концовка повести — не важно, сознательно это или неосознанно, — представляет собой ответ писателя Михаила Зощенко писателю Юрию Олеше, полемику с ним.
Дело не только в том, что те картины, которые писателя Михаила Зощенко «почему-то радуют и утешают», писателя Юрия Олешу повергли бы в самое глубокое отчаяние. Гораздо важнее тут другое. Те самые картины, которые для Олеши знаменовали торжество новых людей, среди которых ему, Юрию Олеше, и таким, как он, по-видимому, нет места, в глазах Зощенко имеют совершенно другой смысл. Для него это картины — вечные. В его глазах они символизируют незыблемость тех самых основ жизни, которые никакая, даже самая грандиозная, революция не в силах потрясти.
Чтобы понять, в чем тут дело, нам надо чуть пристальнее вглядеться в фигуру человека, который, поспевая за красавицей и поглядывая на ее пышные плечи, поигрывает прутиком и насвистывает победный марш. Кто же он такой — этот Кашкин?
Это была мрачная личность. Такой плешивый, но с усами. Арап и прохвост. Беззастенчивый жулик. Такая веснушчатая кожа. Широкий нос. И короткие руки с кривыми пальцами. Он служил на коннозаводе не то кем-то, не то чем-то, не то черт его разберет кем, — каким-то, кажется, объездчиком.
Во всяком случае, он ходил на раскоряченных ногах, усы носил стоячие, и пес его знает, чего он там делал, на этой службе.
Этот мерзавец, любивший поговорить о том, о сем, был откровенный негодяй. Он... в своем цинизме превосходил все, до сих пор живущее на земле.
Он говорил, что он прежде всего хочет жить. А все остальное существует для него постольку-поскольку и отчасти, как нечто мешающее его жизни. На все остальное ему решительно наплевать. Ему наплевать на мировые проблемы, течения и учения...
Вообще он жил, не слишком задумываясь, беспечно и жизнерадостно, отличаясь крайним здоровьем и умением распоряжаться людьми.
Личность, как видим, довольно тривиальная. Таких кругом, как говорится, пруд пруди. И совершенно непонятно, чем привлек этот пошлый субъект внимание автора. Однако этому пошлому субъекту в повести Зощенко отведена исключительно важная роль. Если профессор астрономии Василий Петрович Волосатов, пожелавший вернуть себе молодость, играет в ней роль Фауста, то Кашкину в этой истории принадлежит — ни мало ни много — роль Мефистофеля.
Разговорившись с Кашкиным, он однажды пошел с ним прогуляться и после этого даже подружился с ним.
Его привлекал этот здоровый, плотный субъект, который не знал, что такое меланхолия, утомление чувств и прочие интеллигентские ощущения.
Он присматривался к нему, стараясь узнать, как он достиг всего этого и что он для этого делает.
Он хотел поучиться у этого бревна и хотел позаимствовать у него его навыки и склонности.
Но он увидел глупость и непроходимую пошлость, которые защищали этого человека от превратностей жизни.
Польщенный вниманием профессора и увидев, что им интересуются, Кашкин начал молоть всякую чушь и лепетать афоризмы своей житейской мудрости...
— Я, — говорит, — держусь мнения митрополита Филарета, который прожил до ста пяти лет, не допуская до своего сердца никаких огорчений. Я, — говорит, — не считаю возможным огорчаться при жизни... Я, — говорит, — есть индивидуум, которому охота жить, а не расстраиваться.
— А какую вы имеете цель в жизни? — говорил профессор, желая понять идеологию этого неповторимого индивидуума. — Ну, к чему вы, например, стремитесь?
— Не смешите меня, — говорил Кашкин. — Я стремлюсь ко всему хорошему, но, конечно, какой-нибудь такой, знаете ли, цели не имею.
Идеология этого неповторимого индивидуума нам хорошо знакома. Это — та самая идеология, которую так лапидарно и внятно выразил некогда поэт Александр Тиняков:
По инерции старый человек еще пытается убедить себя, что без всего того, «что за телесной сферою», жить нельзя. Но новый человек преподает ему нагляднейший урок, из коего следует, что только так и можно.
У нового человека перед старым, оказывается, есть только одно преимущество: глупость и непроходимая пошлость. Именно они защищают его от меланхолии, разных интеллигентских ощущений и прочих превратностей жизни, делают его нечувствительным ко всякого рода переживаниям.
Казалось бы, положение интеллигента безвыходно. Разве можно, не обладая от природы этими превосходными качествами, вдруг ни с того ни с сего их заполучить? Оказывается, можно.
И самое поразительное, что сделать это — совсем нетрудно, что вся эта грандиозная перестройка сознания не требует ни особых усилий, ни даже сколько-нибудь длительного времени:
Он пришел домой иным человеком, чем был прежде. Он холодными глазами посмотрел на свою мадам и Лиду. И, медленно шагая, вошел в свою комнату...
В короткое время он резко изменился и изменил свою жизнь, привычки и даже свою психику.
В чем состояла суть этой перемены и что из всего этого вышло, нам уже более или менее известно. Но остается все-таки не вполне выясненным вопрос: как получилось, что столь разительная, а главное, столь внезапная перемена стала вдруг возможна?
Отчасти мы этой темы уже касались.
Мы касались ее, говоря о том, как изменился весь облик и характер русского человека после революции и гражданской войны. Говоря о перемене, происшедшей с профессором Волосатовым, мы в известном смысле опять возвращаемся к этой теме.
Перебираешь одну за другой черты, которые мы привыкли связывать с русской душевностью, и не находишь их в новом человеке. И вместе с тем сколько новых качеств, которые мы привыкли видеть в чужих, далеких национальных типах. Что осталось от «Святой» и от «вольной» Руси, но так же и от Обломова, от «мальчика без штанов» и от всех положительных и отрицательных воплощений русского национального лица? Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть... Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. «Жалость» для них бранное слово, христианский пережиток. Злость — ценное качество, которое стараются в себе развить. При таких условиях им нетрудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совершенно фальшиво в СССР:
