нянечка, – да вот еще, забыла… Видела я те бумаги отказные мельком: в графе “имя ребенка” Катя тогда написала свое имя – “Екатерина”. Выходит, сама от себя отказалась, – женщина протерла лицо ладонями, словно стирая что-то нехорошее.
Нил выскочил на Менделеевскую линию. Беззаботные студенты с хохотом проносились мимо, и он ощутил, как четко мир разделен на две половины: светлую и темную, и никогда не знаешь, где тебя настигнет ночь, а ты не ждешь ее и думаешь, что свет будет вечно.
У набережной он в изнеможении опустился на холодный гранит, уставившись в похожую на сливовое повидло воду Невы. Теперь было очевидно, что от второго ребенка Катя отказаться не смогла, и родственники тихо ненавидели ее за это. Ситуация казалась вполне прозрачной, если бы не операция… Все повторяется на новом витке: родственники уговаривают, она соглашается, жертва идет на заклание. Ирина – несомненно ключевая фигура происходящего. Нил припомнил, с каким рвением она готовила внучку к операции, но ведь в этом нет ничего противозаконного. А может, она по-своему желала добра? Нил и сам начинал путаться в понятиях. В некоторых странах неизлечимо больным людям дают возможность быстро и безболезненно умереть. Маша не могла ничего решать, но кто сказал, что прекращение ее страданий не более гуманно, нежели продолжение их? Но Нил тут же почувствовал, как гадки ему эти мысли.
Гадливость настроения надо было как-то смыть, и он завалился в ближайший бар на Среднем, чтобы основательно забыться, а мир, как известно, тесен.
Арсений Балованый, известный в университете добродушной улыбкой и пристрастием к алкоголю, обмывал отъезд в Штаты. Вечно расслабленный, пребывающий в прострации Арсений был не в состоянии ехать куда бы то ни было, если при этом требовалось приложить хотя бы минимальные усилия. Ему не хватало мужества даже на то, чтобы вставить передние зубы, выбитые лет десять назад, а что уж говорить о перемещении за океан. Но жена-пианистка, получившая контракт на работу, вместе с антиквариатом и картинами зачем-то вывозила в Америку и Арсения.
Нил влился в хорошо знакомую компанию и тут только заметил потрясающую перемену во внешности старого приятеля. Вместо беззубых десен блистала белоснежная улыбка.
– Жена говорит, за границей протезироваться дорого, – пояснил Арсений, – заставила в поликлинике вставить бесплатные челюсти. Завтра самолет, так что прилечу в Америку с голливудской улыбкой, – Балованый показал безукоризненный оскал.
…Пили до утра, но уже не в баре, а у кого-то дома, на Седьмой линии. Как до метро дошли, и откуда взялись те трое, и что за разговор с ними вышел – никто не помнил. Арсений вспылил и зачем-то полез в драку.
У ларьков бодались что было мочи. Новоиспеченные зубы Арсения не выдержали жаркого прощания с отчизной. Они разлетелись по асфальту, как жемчуг с разорванных бус… В аэропорту Балованый грустно улыбался провожающим привычным беззубым ртом, таким его окончательно и запомнили…
После проводов Нил, слегка помятый в утренней драке, пошел к давно забытому школьному другу и капитально нажрался. Вернувшись через сутки домой, он продолжил пить с Вертепным и впервые подумал о том, что у них есть что-то общее. Возможно, это страна, а может, город, но что-то очень большое!
Август девяносто первого…
А через месяц с небольшим после свершившихся печальных событий телефон в коммунальном коридоре трезвонил, не умолкая.
Адвокатша с горячностью восклицала:
– “Лебединое озеро”… ты видела? Теперь нам отсюда будет не выехать! Господи, кто бы мог подумать?.. Заметь, ни одного умного лица, ни одного искреннего слова!.. Просто шайка бандитов! Да, да! Бежать куда угодно!
20 августа предприятие, где работали Хламовы, забастовало, и алкоголики с чистой совестью предались любимому досугу за закрытыми дверями. Вертепные почти не отходили от телевизора в ожидании, чья возьмет. Филолог составлял открытое письмо от лица интеллигенции.
Нил просматривал в метро специальный выпуск “Невского времени”, купленный у спекулянтов за шестьдесят копеек.
Поезд отходил от станции, облицованной гранитом ветчинного цвета, когда преподаватель выхватил взглядом знакомую парочку лиц: Ирина и Анатолий Петрович разговаривали в опустевшем холле. Мысли понеслись с оглушительной скоростью, как огни подземного тоннеля. “Просто наваждение какое-то”, – убеждал себя Нил.
И все же он вышел на следующей остановке и сел обратно, в сторону “Московских ворот”. Выскочив из вагона, Нил увидел, как Ирина и анестезиолог прощаются. Он безотчетно двинулся за Катиной свекровью. Не упуская ее из виду, он старался держаться незамеченным в толпе пассажиров. Дурная роль в плохом детективе его никогда не прельщала. Все случилось само собой.
Ирина, поеживаясь, шла по сумеречным улицам, и Нил, как сомнамбула, следовал за ней. Будто яркая вспышка высветила события этого лета, и они последовательно выстроились в логическую цепь. Он больше не гадал – теперь он знал наверняка. Случайная встреча в метро, сама по себе ничего не значившая, дала его мозгу ключ к разгадке.
Нил следил из-за лифта, как Ирина открывает ключом замки. Спокойный до оцепенения, он резко шагнул следом за ней в квартиру и сразу захлопнул дверь. Получилось ловко, как в кино.
– Кто вы? – женщина испуганно обернулась. – Что вам надо?
– Вы меня не узнаете? – Нилу противен был собственный неестественный голос.
– Да, да… сосед Кати, – протянула она недоуменно, ожидая разъяснений.
– Я шел за вами… Я видел вас у “Московских ворот”.
– Маньяк, что ли? – усмехнулась Ирина, высокомерно подняв брови.
– Вы убили Машу? – выпалил Нил.
– О, теперь вижу, что не маньяк, я ошиблась, вы – сумасшедший… – она устало скинула с плеч платок и пошла в комнату, будто забыв о нем.
Опьяненный собственным прозрением, мужчина шагнул за ней. Первое, что бросилось ему в глаза, – сидящая в кресле обезьяна, изрядно потрепанная, в жилетке и брюках. “Педрик, тьфу ты, нет… Людвиг”, – он пытался вспомнить имя этой дряни. Людвиг, несомненно, был персонажем из дурного сна.
– Зачем?.. – спросил Нил едва слышно.
Он мысленно представил на одной чаше весов цветущее тело Ирины, на другой изможденное, почти невесомое Машино тельце. Сколько их таких, уверенных в себе, ходит по земле, попирая чужие жизни, возможно, немощные и убогие. Забвение – это ли лучшая месть и лучшее прощение?! Нил повернулся и пошел к двери.
За его спиной раздались всхлипывания, лицо Ирины исказилось, губы тряслись:
– Я должна была спасти сына, – она повторяла это скорее для себя, чем для него. – Я должна была, должна…
– А вы уверены, что он в этом нуждался? – обернулся Нил. – Отец должен спасти Россию, мать – сына, ну, прямо семья спасателей, у вас это что, наследственное? И где же теперь спасенный?
Лицо Ирины просветлело:
– Илюша выехал на той неделе за границу. Боже мой, как вовремя!.. – она истерично расхохоталась. – Вы видели трясущиеся руки Янаева? А Пуго… это же клоун. Господи, как все бездарно, в этой стране даже солгать красиво не могут…
Уже никто не боялся, и никого не боялись, и тем не менее пытались пугать – для этого была нужна недюжинная смелость или соизмеримая с ней глупость. Нил усмехнулся, вспоминая выступление гекачепистов по телевизору: неужели можно всерьез воспринимать эти опереточные персонажи?
– Вам не понять унизительность положения Ильи в институте и как тяжело он это переживал. Я уже не говорю о квартире на Невском. Илюша, такой застенчивый, интеллигентный, жил среди жалких плебеев, – Ирина передернулась всем телом, вспоминая, как Хламовы хлебали из бидончиков столовское пойло. – А вы? Зачем вам-то лезть в чужую жизнь? – она ехидно улыбнулась. – А впрочем, я не так глупа и обо всем догадалась: – “Он полюбил ее за муки, она его за состраданье к ним”. Как вы жалки оба…
– Зачем вы убили ребенка? – Нил не хотел ее казнить и даже не хотел винить, просто вырвалось.
– Я не убивала! – Ирина забилась в глубь дивана. – Девочка уснула, для нее это стало избавлением от
