Господи, за что же я сделал ей такое зло; за то такое непрекращающееся жгучее мученье!
Вот уже более двух месяцев прошло со дня ее первого заболевания. А как она еще слаба и больна! Слава Богу, температура уступает леченью и страх туберкулеза как будто меньше. Теперь обнаруживается яснее главный виновник зла, — это сердце: запыханно — болезненный быстрый пульс, который сдерживается только полной неподвижностью. Разве это жизнь, когда нельзя ни ходить, ни ездить, а большую часть дня приходится полулежать на кушетке. А главное — с таким сердцем малейшая причина может вызвать рецидив. Потеряв терпенье, я наконец телеграфировал Шварцу. Но он заграницей, и никого, внушающего доверье нет. Ехать же куда-нибудь до августа я безусловно не согласен: Теперь нужен полный покой.
Ну вот, моя дорогая, уловила ты меня и почувствовала? Слушай, стосковался я по тебе, но теперь уже не так много осталось до свиданья нашего. Мне может оказаться удобнее начать с Михайловского. Но 17-го твои именины. Однако же, не весь день у тебя гости и не ночуют! Что, если бы я приехал 17-го с ночным в 2ч. 43м. (кажется, таков час прихода на разъезд № 15) и на другой день с тем же поездом — в Москву? Возможно ли это? Я пока еще не останавливаюсь на этой комбинации; мне только нужно знать, возможна ли она? Но во всяком случае мне надо быть в Москве 19го утром. Сообщи, как здоровье Мики. Очень рад, что он и Маруся согревают тебя своей лаской и служат тебе настоящими друзьями. Ему кланяйся, а ее расцелуй от меня. Крепко, крепко тебя целую.
На днях написал в «Русские Ведомости» статью к выборам в Думу («Нечто об умеренности») по просьбе (очень настоятельной) В.Н. Львова[1201]. Сейчас получена статья — напечатана в воскресном № «Русских Ведомостей». Вот и «Речь» испугалась и задержала очень резкую статью о Кассо! Состоялся ли переезд на Новинский б<ульвар>?
* Сейчас получена статья — напечатана в воскресном № «Русских ведомостей»[1202].
392. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1203] <30.07.1912. Бегичево — Михайловское>
Милая Гармося,
Я в полном недоумении. В Среду я отправил тебе обещанное письмо, недоумевал о твоем молчании, как вдруг сегодня (очень быстро) приходит твое письмо, написанное вчера с известием, что в Воскресенье ты моего письма еще не получила. До сих пор почта иногда запаздывала, теперь же — первый случай пропажи письма. Решительно не понимаю, что это значит, а потому письмо отнесу сам.
Родная моя, жалко мне того письма, оно было ласковое. И сообщил я тебе там известие, что буду на помолвке племянника Владимира Т<рубецкого> в Москве 26го[1204] . Со мной туда, по-видимому, поедет сын Саша. Поедет ли еще кто- нибудь, не знаю, не думаю. Родная моя, милая, дорогая и ласковая, — ты видела, что я тебя обожаю. Хорошо с тобой; но как бывает грустно и тяжело возвращение домой. Больно, моя дорогая, быть таким мучителем, причинять такую боль. Что же касается здоровья, то теперь — острая забота — Сережа. Так слаб, что от партии в крокет утомляется вдребезги. Вот кому может понадобиться заграница! Исхудал до последней степени. Разумеется, это действует плохо и на нее! Разумеется, настроение удрученное.
Я сюда донес мой воинствующий пыл против Кассо и облегчил душу, написал и отправил в 'Речь': они прислали корректуру прежней статьи, обещая напечатать, но не теперь, а позже, когда пройдет 'мертвый сезон'. Я, напротив, настаиваю, чтобы они печатали теперь же, пока не съехались студенты, чтобы беспорядки, которые возникнут, не были отнесены на мой счет, да и не желаю я волновать студентов. А статья вышла очень крепкая, да и назначенным профессорам там досталось как нельзя крепче.
Работа моя пока стоит: читаю Федорова. Этот яркий мыслитель во многом утопист, и тебе понравился бы, хотя в слишком большом количестве он надоедает, тем более, что пишет скверно.
Рожь убираем и молотим. Но все это пустяки. А вот, что не пустяки,что я тебя обожаю! Ты моя милая, хорошая, радужная, дорогая, светик и сонышко, и мучительница! Ах, дорогая, трудно жить на свете! Вот что еще — береги ты своего Мику: уж очень он желт и бледен. Мягко воздерживай от шахматного переутомления. Скажи ему от меня, что так нельзя. А Маруську крепко расцелуй. Крепко, крепко, крепко и без конца тебя целую, много, много раз.
393. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1205] <31.07.1912. Кореиз — Кастель Гандольфо>
Кореиз
Дорогой Владимир Францевич!
Немедленно отвечаю на Вашу открытку. Я ответил Вам (хотя и с опозданием) на Ваше письмо, надеюсь, что Вы письмо все-таки теперь получили (хотя оно и не заказное). Огорчаюсь Вашим недугом, даст Бог, Вы скоро поправитесь, но это служит подтверждением, что в Москве Вам жить постоянно нельзя, и придется Вам с этим примириться (кажется, Вы и примирились). Пожалуйста, долечитесь до конца, ангины бывают скверные, именно в смысле осложнений. Я совершенно здоров и благополучен, только начинаю с унынием помышлять о близости Москвы и начале сезона.
Реального срока представления статьи я Вам обозначить не могу (напишу из Москвы), но ясно, что до Рождества сборник не выйдет, прежде всего, я сам не буду готов, потому что уеду отсюда с пустыми руками, только с начатой в голове статьей (о философии и религии, — род критических пролегомен к 'догматическому богословию'), хотя и работаю добросовестно.
Да хранит Вас Господь! Привет Евг. Давыдовне от нас обоих.
Любящий Вас С.Б.
394. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1206] <12.08.1912. Кореиз — Кастель Гандольфо>
12 августа 1912 г.
Дорогой Владимир Францевич!
Очень огорчает меня ваше нездоровье. Вы правы: мы, как коллектив, терпим удар за ударом, а гессенята процветают. Какой ущерб для Вас и для нашего дела, что Вас нет в Москве. Я так теперь смотрю: я сам должен делать все, что могу, лишь бы Бог дал сил, а ни на какие осязательные для себя результаты не рассчитываю, — так уж не разочаруешься. В этом отношении гордая внешними замыслами юность миновала. Впрочем, мне этих замыслов, основанных на иллюзиях, или вернее, на ложных перспективах, и не жалко, тем более, что душа как-то все юнее становится с годами…
Разве я не писал Вам своевременно (а у меня уж перепуталось, кому и что я писал), что выяснилось из разговоров между собой (особенно с Евгением Николаевичем) и из переписки с сотрудниками, что выдержать полемический характер сборника нам не удается, да и не следует за него держаться, и потому следует предоставить сотрудникам большую свободу выбора тем. При этом ясно, что при общности религиозной веры нашей в области философского умозрения у нас, естественно, могут быть (и есть) разные оттенки, даже просто, разные концепции, которые каждый может развивать лишь от своего имени. При полемическом же характере сборника вся сила была бы в единстве удара, иначе нас уловят в философском разброде наши противники. Потому, естественно, предмет сборника определился, не о современных мерзавцах в философии, но в основных проблемах религиозно-философического мировоззрения, при чем мерзавцы будут только для затравки или поводом. Я в конце концов и по существу склоняюсь к тому выводу, что на детальную полемику у нас не хватит сил, времени, возможности, ведь ихняя машина работает всеми шестернями, и ходить со шваброй и смывать, что каждый из них наваляет, мы, все равно, не можем. И то доброе, что есть у них, тоже легче принять в положительном изложении. Конечно, основные течения отразятся силою вещей в сборнике. Повторяю, это не была личная моя перемена плана, а учет обстоятельств, итог всей переписки и разговоров. Лично же за себя скажу, что
