Приведем впечатление еще одного из присутствовавших на этом заседании: «Октябрь 1914 года. Третий месяц войны. Открытое заседание религиозно-философского общества памяти В.Соловьева. Большая аудитория Политехнического музея полна, а публика все прибывает… переполнены все проходы, слушатели уже размещаются на эстраде. Пять речей на тему о религиозном смысле войны. Тихо и напряженно-внимательно слушает аудитория вступительное слово председателя Г.А.Рачинского, скоро и дружно отвечает она на гражданский пафос Е.Н.Трубецкого, прерывая его рукоплесканиями, саркастически усмехается и негодует вместе с Вячеславом Ивановым на немецкого Мефистофеля, соблазняющего Фауста; вдумчиво внимает размышлениям С.Н.Булгакова…Но вот на трибуну выходит Владимир Эрн: '…Я убежден, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено Аналитикой Канта; я убежден, во-вторых, что орудия Круппа полны глубочайшей философичности; я убежден, в-третьих, что внутренняя транскрипция германского духа философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа…'
— Ах этот Эрн! — слышится со всех сторон, — опять он всех рассердил и никого не убедил! То же слово, да не так молвил. Недоуменные перглядывания… Что он несет?!
Вспыхнула полемика, посыпались обвинения: 'Не читал Канта! Блудный сын философии! славянофильствующий богоискатель!
Что же сделал этот рыцарь русской философии с нерусской фамилией и отчеством? — Он заострил и без того острые углы, отчего тупые стали еще тупее. Он набрал курсивом там, где было набрано петитом, он примечания перенес в текст, он продолжил линии, которые современники не решились продолжить, затер точки, на которых они хотели остановиться. Параллели он перенес в иные измерения, и они там пересеклись… И все это он назвал словами, которые стали крылатыми: 'От Канта к Круппу'».
'Сколько напрасных ударов принял он на себя, — думалось жалеющими его друзьями, и было досадно за него. Казалось, нападающие в чем-то правы, но и он не виноват…'С.Аскольдов.Памяти Эрна. Машинописный сборник. Архив Эрна, частное собрание.
Вероятно, имеется в виду несохранившаяся в архиве вырезка из газеты.
Вяч. Иванову принадлежат две статьи о творчестве А. Скрябина, увидевшие свет после скоропостижной смерти композитора: «Взгляд Скрябина на искусство» (доклад на заседании МРФО) // Родное и вселенское. М., 1918; «Скрябин и революция», Собр. соч. Брюссель, 1979, т. 3, с. 172—189.
Вот как запомнлась биографу композитора одна из таких бесед Иванова со Скрябиным: «Мнение Вяч. Иванова его расстраивало. Ему хотелось быть с ним во всем соидарным, а этогоне выходило… Помню в этот же день в гостиной они заспорили о мистерии. Разговор принял сразу самые 'эзотерические' очертания: говорилось тут о расах, о мессиях рас, о конечны мистериях, о 'манвантарах' и прочем. В. Иванов обнаруживал, к великому удовольствию Скрябина и доктора, огромную осведомленность во всех этих вещах и даже в самой терминологии. Зашло дело и о Христе как миссии человечества. Тут начали выясняться точки расхождения с Скрябиным. Стоявший на точке зрения христианской теодицеи и мистики В. Иванов не мог понять,почему А. Н. так горячо настаивал на том, что Христос 'не единственный мессия', и даже не 'из самых важных': ему надо было 'очистить место для творца Мистерии'. <…> А. Н. горячился. Он начал доказывать, что есть 'мессии рас', которые появляются в пограничных эрах, при конце 'манвантары', чтобы свершить мистерию и воссоединить человечество с божество или 'мировым духом' <…> И есть простые, 'будничные' мессии, которые как бы приготовляют человечество для этих настоящих. Судя по всему разговору, <…> — Христос как раз попадал в эти самые 'будничные мессии'. Место 'праздничного' очевидно А. Н. очищал для себя, но В. Иванов не понимал или делал вид, что этого не понимает, а Скрябин, 'деликатный' по отношению к себе, не хотел высказать всего этого своего мнения ен тоутес леттрес».Сабанеев Л. Л.Воспоминания. М., 1926. С.
«Очень много говорили о Мистерии, о ее провиденциальном значении, о ее смысле, причем комментаторами являлись преимущественно Вяч. Иванов и Подгаецкий, отчасти Шлецер. Бывал Булгаков, и я не мог скоро не почувствовать, что Скрябина начинают как-то перекрашивать, в такие цвета и направления, каких у него при жизни как будто и не было. Это было и не удивительно: в кружке был определенный мистический уклон и притом не столько в сторону теософии, сколько в сторону 'неохристианства'» <…> В частном разговоре сам Скрябин так определил конечную цель своего творчества: «Мистерия — это акт эротический, акт любви. Вот, как любовь между мужчиной и женщиной оканчивается (тут он понзил голос до шопота) актом излияния семени — так и в Мистерии <…> И вот это (он наиграл последние такты сонаты) — это есть излияние и затем то ослабление, которое всегда бывает, исчезновение в небытие <…> Не мистерия будет подражать нашему 'акту', а мы сейчас подражаем будущей Мистерии <…> Единый овладеет всем женственным — всем миром. Нельзя описать этого — он замялся — как нельзя ведь сказать, какими ласками (тут он опять понизил голос) будет мужчина ласкать женщину в момент экстаза — так и тут это нельзя высказать… Татьяна Федоровна, прислушавшаяся к разговору, почему-то осталась недовольна таким концом мистерии, видимо ее ласки Единого по отношению к множеству мало устраивали».Сабанеев Л. Л.…, с. 107.
