1889.
Тьерри наиболее интересные вещи:
Сан Йеан Цчрисостоме <ет л’императрице Еудохие>
Несториус ет Еутыцчес[637]
Мы 30-го июня трогаемся в путь, чтобы 2-го числа быть в Берлине <… >
Прощайте, целую Вашу руку. Моя жена Вас целует.
Ваш Кн. Е. Трубецкой.
Милая и дорогая, Вы не поверите, как сильно действуют на меня Ваши призывы и как дорого мне участие Ваше в моей работе. Ах, как бы хотелось увидеться.
125. А.В.Ельчанинов — Дневник[638]. <7.07.1909. Москва>
Я не помню, когда это было; кажется в конце мая, во всяком случае в его<Флор/i>енского> последний приезд в Москву по вызову Новоселова. Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и я помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию[639]. Такими для большинства мужчин будут женщины. Есть натуры уЙпо-мужественные [640], которые ищут дополнения в мужественных мужчинах, но есть уЙпер-мужчины[641], для которых ж<енственное?]
слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа. Такие ищут и любят просто мужчин, или уЙпо-мужчин.
126. М.А.Новоселов — А.С.Глинке[642] <27.07.1909. Вышний Волочeк — Симбирск>
Вышний Волочек, 27. 07. 1909.
День Священномученика Пантелеимона
<…> В Соловки я неш шездил, так как два главные спутника — о. Феодор[643] и другой ректор[644] — отказались от поездки, ибо получили короткие отпуски. Вместо Соловков посетил Троице-Сергиеву Лавру, где пребывали во время монашеского съезда Зосимовские старцы. Прожил в Лавре три дня и, хотя на Съезде не был, на иноков насмотрелся. Познакомился с Оптинским старцем Варсонофием[645], виделся с 2-мя епископами и многими архимандритами.
Побывав (на три дня) в Петербурге по делам законоучительского съезда и по своим — книжным. Видел Тернавцева, который при мне взял приз на гонках (пришел третьим), а после моего отъезда взял Императорский приз, прийдя первым[646], — о чем известил меня немедленно письмом, и о чем сообщено было в 'Новом Времени'. Боюсь за него: с двух сторон опасность…
Виделся с Ф.К.Андр<еевым>, на квартире которого и останавливался. Он усиленно готовится к экзаменам при Московской Академии. Дай Бог, и Вам, и ему порадовать нас успехами! Я так и представля. Ваш стол, заваленный 'памятниками', и очень понимаю, что от него отдает чем-то операционным. Мама очень болеет за Вас душой.
Я живу тихо-тихо. Ни у кого не бываю, кроме 2-х двоюродных братьев, да в церкви. Никуда не тянет отсюда; даже подумать жутко, что опять в московскую суету погружаться придется. Если бы не письма, коих получаю чрезмерно, то житие было бы монастырское. Да еще беда: стал в газеты заглядывать. Неутешительно там… У меня такое чувство, что жизнь идет усиленным темпом, и что изо всех углов выглядывают какие-то страшные фигуры, о которых ученые историки и мудрые политики не знали ничего, а между тем нити грядущих событий содинены с этими фигурами. И ни политическая экономия, ни союзы и собрания, ни Дума, ни свидания монархов — ничто не спасет от грядущего всеобщего крушения[647].
Нельзя остановить или направить по своему усмотрению сил, уже приведенных в действие и впущенных в гущу человечества. Жутко становится в Божием мире, и одно остается: 'Господи! Утверди нас на камени исповедания Твоего!'.
июля. День Смоленской Б<ожией> Матери.
Вчера за поздним временем не успел дописать. Знаете новость: еп. Феофану (ректору) в совете Академий предъявлено обвинение в ереси и предложено представить письменное оправдание, от чего он, разумеется, отказался.
Инцидент занесен в журнал заседаний совета, несмотря на противодействие Феофана.
Привет жене Вашей!
Храни Вас всех Господь!
Любящий Вас Михаил.
Пишите!
127. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[648] <12.08.1909.Корeиз — Симбирск>
12 августа 1909 г. Кореиз
Наш мальчик Ивашечка, наша радость и живой вестник неба, отлетел от нас, скончался 27 июля после мучений. Елена Ивановна разбита и еще не оправляется от горя. Я — или лучше, мы оба, пережили за это лето и за последнюю неделю (у него была дизентерия) страшно много, и религиозно, и по-человечески, хотя еще и не отдал отчета во всем, и в письме не напишешь. Для меня — или, лучше, опять для нас обоих — ясно, что в нашей жизни прошла решающая грань, разделяющая ее на две качественно разные части. Я не берусь судить об их относительной величине, но в Ивашечке и его уходе образовалась новая ось ее и центр. И это я говорю не только по-человечески, но и так чувствую высшим религиозным сознанием. Смиряюсь перед волей Божией (хотя принять не на словах, а в сердце все пережитое будет еще дорого стоить), вижу здесь суд над собой и указание, которого еще не умею распутать. Святой Церкви предан более, чем когда-либо, и Ей хотел бы послужить остатком сил и дней. Что будет с нами в земном смысле, не знаю, т.е. осуществится ли предполагаемая наша программа, для меня утерявшая первоначальный смысл, а нового пока не получившая. В случае благоприяном в начале сентября буду в Москве и тогда увидимся. Ваше письмо было очень тяжелое. На всех нас что-то надвинулось. Помоги нам, Господи! Молитесь за нас. Христос с Вами. Целую Вас.
Пишите!
128. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[649] <22.08.1909. Бeичeво—Берлин, Чoтел Цонтинентал>
Дорогая Маргарита Кирилловна
Это — мое последнее письмо; другое уже Вас не застанет. Пока пишу дождь льет и поливает, а небо безнадежно сыро. Ну что ж, я, слава Богу, набрался запасов — и тепла и света; работа идет хоошо и служит источником постоянной интенсивной радости. Работается скоро, так что рассчитываю написать здесь вдвое больше, чем в Найнаре, и несомненно виден берег, т<о> е<сть> если ничего не помещает, я вывезу отсюда законченную часть страниц в 100; но не в этом дело, а в том, что отношение мое к теократии проясняется для меня окончательно, — в воззрении на государство, на отношении его к религиозному государству исчезают темные пятна, раньше застилавшие поле зрения. В смысле самоопределения то, что дает мне эта работа, — огромно. Оттого велика и доставляемая ею внутренняя радость. Днем я уже не могу спать из-за нее — слишком возбуждение от этой работы.
Вагнер во мне начинает умолкать, хотя нынче ночью я всеш шеще слышал увертюру к Рчеинголд и Щалдщебен из Зигфрида; но все-таки чувствую, что что-то на всю жизнь во мне отанется от этого поломничества Байрейт, какой-то подъем, 'призыв к борьбе и победе', как Вы говорите.
Сам того не подозревая, оказал услугу Михаилу П<авловичу> Поливанову
