мы расстались; и столько разных мыслей мимо меня промчалось. А я так же, как и ты, — еще не верю в разлуку, т.е. душа моя еще не понимает, что мы с тобой расстались на такой долгий четырехмесячный срок. Что это такое? И даль и близость чувствуются в одно и то же время. Иногда мне кажется, что ты вот тут — рядом со мной, и хочется заговорить с тобой. А иногда мучительно чувствуется отдаление…
Это бывает, особенно когда испытываешь какое-нибудь сильное переживание. Слишком привык я делить с тобой всю мою духовную жизнь. А когда вдруг этого нельзя, становится тоскливо и больно.
Вот хоть, например, сегодня видел я с мальчиками Сиксистинскую капеллу — фрески Микельанджело, а потом с высоты и чудную панораму Рима с Апеннинами, покрытыми густым снегом (вещь исключительно здесь редкая). Я сильно был взволнован и потрясен этой красотой: в моей душе воскрес целый мир, который, который я переживал много лет назад; я бесконечно обрадовался тому, что этот мир во мне уцелел, обрадовался, между прочим, и контрасту, потому что рядом с этим Рафаэль почти перестал для меня существовать. Но все это мне тотчас же напомнило, что весь этот мир, который так глубоко во мне засел — Италия, ее искусство и природа, — мир, не разделенный у меня с тобой, и меня взяла тоска! Сколько угодно могу говорить о нем с тобой словами, но этих красок, этого ослепительного сияния солнца, этого творчества, живописи, которые переворачивают душу, — мы вместе не переживали. А все святое, духовное, хорошее я хотел бы пережить с тобой, перелить из моей души в твою и обратно! Жизнь наша еще не вошла в колею; вчера устраивались, переезжая в
237. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[898] <29.12.1910. Михайловское—Рим>
29е дек<абря>
С новым годом, дорогой мой, от всего сердца желаю тебе быть здоровым! Будь бодр, работай хорошо, и все, Бог даст, будет хорошо. Посылаю письмо Маруси, она сама захотела тебе написать. Пишу это письмо из деревни, завтра возвращаемся в Москву. Здесь чудно хорошо. Снег блестит, все обсыпано инеем и залито розовыми лучами солнца. Ночи лунные — прямо волшебные. Мы здесь устраивали елки — у себя и в сельской школе для деревенских ребятишек — очень весело смотреть на их радость. Праздник для меня очень труден сейчас. Прервались обычные занятия издательством и школой и общение со всеми наэтой почве — невольно много остаешься сама с собой. С детьми очень трудно, никакого успокоения, за исключения Маруси пока. Встреча праздника была очень грустна, сердце разрывается, глядя на Лелю[899], да и самой не легче. Нет семьи ни у нее, ни у меня — мы с детьми не составляем единства, чувствуем и ищем совсем другого. Внешне обоюдно уступаем друг другу, а внутренне и те и другие угнетены. Читаю каждый день Евангелие и много размышляю. Добираюсь до самых глубин, туда, где все лежит и решается 'Высшим светом, где воля Неба' [900]! Как мизерна, как ничтожна наша так называемая сознательная воля, как беспомощно сознание человеческое, как оно коротко. Как оно не знает, зачемчто-нибудь делает человек, что он делает и куда он придет. Маленький у него горизонтик! — Читаю твою книгу 'Григорий VII'[901] и тебя там ни секунды не чувствую. Все — и посвящение — рационализм и ученость. Это интересно исторически, это прекрасное твое среднее, но это не ты. Но это грандиозная картина, и я понимаю, что она могла привлечь твой взор как картина. Сию секунду получила твое письмо из Берлина — его привезли из Москвы. Ужасно рада, спасибо, милый, что написал. Пиши чаще — мне очень нужны твои письма. Радуюсь, что здоровье В<еры> А<лександровны> в основном хорошо. Видишь, как ты все преувеличиваешь! О твоем здоровье думай сериозно и исполняй все, ради Бога. Понимаю твой ужас перед тем, что делает презираемая тобой материя, и твое вегетерианское настроение. Я всегда думаю о вегетерианстве, — соблюдаю посты, но чувствую, что должна идти к цели путем 'мирного обновления'[902], еще чувствую много соблазнов на пути, а то как бы не сорваться — это хуже. Всегда соглашаюсь с тобой, что пантеизм ложь как мировоззрение, но никогда не могу согласиться и всегда скажу, что он не ложь как переживание, как психологический момент. Если, хотя на минуту, не сольешься с хаосом, не погрузишься в него, не познаешь, что такое мир. А для этого необходимо видеть, чувствовать Бога во всем. Ужас охватывает при видереальной картины природы — это правда. Но вот если бы мы не сталкивались с этой ужасной реальностью, не стремилась бы наша душа и преобразить этот ужас. Ужасно чувствую и слышу твою душу, мой ангел, это все трубные моего солнечного всадника 'оттуда'. До бесконечности жажду, чтобы огнем горело в тебе все горе, все несовершенство мира и твое собственное. Тем больше ты сделаешь, тем ближе ты будешь всему и всем. Одно меня всегда ужасает — это твое стремление перескочить в мир 'иной'. Ужасны твои слова, что любовь к миру есть противоречие, — ужасны. Как же, когда любовь к миру есть основа и источник познания и любви к Богу, она свята потому, что только через нее нам дано увидеть Бога. Смысл, завершение любви в мире 'ином' действительно, но ценность как раз наоборот. Огонь любви затем и есть, чтобы глубже нас взять к земле, заставить плотью и кровьюполюбить жить на земле, слитьс ней, переживать все ее радости, чтобы мы не покидали ее, не убегали от ее ужасов, а оставались на ней и этой любовью спасали ее и себя, что неразрывно связано.
Конечно, должен быть подвиг, но я понимаю, подвиг жизни на земле, через расцвет всех сил и всей красоты. Отдача себя миру и жизни не во имя свое, конечно, а во имя торжества света для него и для себя. Нет, я всегда приду к другому, чем ты. Лишь бы искренно и свободно идти, лишь бы было подлинното, к чему пришел, чтобы нашел человек самого себя в этом — тогда не будет убит ключ жизни в душе, и не будет она бесплодна. Не только в природе чтобы не было убийства и насилия, но в духе чтобы его не было! До свиданья, мой дорогой! Пиши скорее. Целую тебя крепко и нежно.
Твоя Гармося.
1911 год
238. Е.Н.Трубецкой —М.К.Морозовой[904] <5.01.1911. Рим—Москва>
№6
5 января 1911
Милая моя, дорогая и хорошая
Гармося, спасибо тебе за твое дорогое и хорошее письмо из деревни. Оно меня успокоило и потому, что твой отъезд в деревню объяснил мне промедление в письмах, и потому, что я из него увидал, что мое берлинское письмо не чрезмерно тебя взволновало и огорчило. Этому я особенно рад, потому что это мне ужасно развязывает язык, чтобы говрить с тобой в письмах безбоязненно, как я говорю с тобой с глазу на глаз.
Вот ты пишешь про свою любовь к 'мiру', что это чувство должное. А знаешь ли ты, в чем тут недоразумение. В том, что здесь совсем нет мiра, а потому и нечего любить. А то, что мы называем мiром —
