Анна выбежала из номера прямо в ночной рубашке.
— Марина Петровна, — глаза ее блестели, — вы видели вчера голубя? А мужской профиль в окне? Видели?
— Честно сказать, мы вчера все немного перебрали, и я тоже. Но никакого голубя я не видела. Под действием алкоголя вечно что-то мерещится…
Анна, не дослушав, громко хлопнула дверью.
Через полчаса они сели в метро и доехали до станции «Унтер-ден-Линден». Они шли по самой дорогой мостовой в Германии. Кусочек земли размером с картонную подставку для пивной кружки стоил больше 125 евро. Во всяком случае, так говорил Манфред.
Марина Петровна рассказала Анне, что когда-то здесь росла тысяча ореховых деревьев и тысяча лип. Орех погиб, и остались одни липы, вот немцы и прозвали улицу «Под липами».
Проходя мимо кофейни, Анна взмолилась:
— Без чашки кофе я не пойду!
Они зашли в заведение с многообещающим названием «Эйнштейн». Анна заказала свой любимый капучино и долго смаковала каждый глоток. Марина Петровна с удовольствием угощалась яблочным штруделем.
— Анечка, попробуйте! Настоятельно рекомендую. Вкус совсем другой. В Москве он какой-то сухой. А здесь — чудо как хорош.
Анна отломила маленький кусочек. Вкус ароматных яблок и кофе вернули ее к жизни.
Потом они разглядывали конную статую Фридриха Великого. Анну всегда интересовала личность «Старого Фрица». С усмешкой поглядывал он из-под своей треуголки, словно наблюдая за всем происходящим. Не верилось, что в восемнадцать лет этот человек бежал в Англию и даже хотел отказаться от короны. И что после него остались сочиненные им концерты для флейты, которые до сих пор исполняют музыканты всего мира.
Погода стояла чудесная. Припекало солнышко, и в воздухе пахло весной.
Но время поджимало. Пора было готовиться к выставке.
«Дворец Манфреда», как его в шутку называли между собой Анна и Марина Петровна, оказался внушительной постройкой в классическом стиле в самом сердце Берлина.
Анна стояла посреди холла и молча наблюдала за тем, как прибывают все новые и новые журналисты и желающие осмотреть выставку посетители. Хотя вернее было бы сказать — желающие порассуждать и покритиковать. Западный зритель никогда ни от чего не приходит в восторг. И чем больше интереса вызывает какое-то мероприятие, тем больше критических замечаний появляется о нем в прессе.
В России все иначе. К критике там относятся с подозрением, а если на открытии выставки присутствует кто-то из представителей власти, хвалебные отзывы ей обеспечены.
Среди публики было много молодежи в приспущенных по гарлемской моде джинсах и с всклокоченными волосами.
Какой-то господин в широкой фетровой шляпе и клетчатом шарфе громко разговаривал с элегантной девушкой в брючном костюме. В руках у нее были фотоаппарат и диктофон. В холле стоял гул голосов. Чувствовалось всеобщее нетерпение, как бывает только перед интересными событиями.
— Анечка, куда вы пропали? Там польские коллеги пришли. Пойдемте скорее знакомиться!
— Марина Петровна, скажите, вы вчера правда не видели голубя и этот профиль в окне? — снова спросила Анна.
— Мы все изрядно погуляли. С кем не бывает, — ответила Марина Петровна, поглаживая Анну по плечу. — Пойдемте, через пятнадцать минут открытие. Виталий Семенович ленточку будет перерезать.
— Нет-нет, — волновалась Анна, — что значит: изрядно погуляли? Я же не сумасшедшая! Вы ведь видели? Вы тоже видели?
— Да не было там никакого голубя! — Марина Петровна схватила Анну за рукав и потащила через холл.
Анна ощутила странное равнодушие. Казалось бы, сейчас произойдет событие, которого она долго ждала, к которому готовилась… И что? Пустота…
— Да возьмите же себя в руки! — уже строго сказала Марина Петровна.
— В руки, — бездумно повторила Анна. Позже она запишет в дневнике:
Виталий Семенович стоял рядом с Манфредом и каким-то седовласым с приятной улыбкой. Ленточку перерезали под бурные и, как показалось Анне, искренние аплодисменты.
Она медленно шла мимо фотографий. На нее смотрели худощавые, улыбающиеся лица. И это тоже война! Вернее, редкие минуты счастья между болью и горем.
Анна вдруг поняла, что ей стыдно — за себя, за свое одиночество и бесконечное недовольство всем на свете, и в первую очередь самой собой.
«Даже сейчас я думаю о себе! А эти люди на снимках думали о чем-то для всех важном! Кто-то старался выжить, кто-то боролся! А я просто трусиха! Боюсь остаться одна. Отказаться от комфортных условий. Снова очутиться в коммунальной квартире с общим вонючим сортиром. Признаться себе в собственной несостоятельности. Вот и все! Несостоявшаяся актриса, несостоявшаяся мать».
Она остановилась у небольшого снимка с оторванным краем. Большая семья — муж, жена, четверо детей, младенец у матери на руках.
— Красивая пани.
Анна обернулась и увидела седовласого мужчину с четко очерченным подбородком и маленькими колючими глазами. Несколько минут назад он перерезал ленточку.
— Добрый вечер. Пан Водославский, — вежливо склонил он голову.
— Анна, — тихо произнесла она. — Вы из Польши?
— Да, из Варшавы. Вот, мы тоже привезли снимки из нашего архива. Да. Эта фотография — моя история… Часть моей семейной истории. Недавно обретенной. Понимаете?
— Пока нет, — Анна улыбнулась, — но это поправимо…
— Иногда историю лучше рассказывать с конца. Чтобы потом добраться до начала…
— У нас, кажется, достаточно времени. — Она смотрела на него с интересом.
— Да, вы правы… Лет пять назад раздался звонок от адвоката. Мол, есть важное наследственное дело. Моя мама наотрез отказалась идти, сказала, незачем время терять, нет у нас богатых родственников. А я пошел. Документы взял — свои, матери. А когда вернулся домой, сначала даже ничего не мог рассказать. И дело вовсе не в сумме денег, солидной сумме, которая оказалась маминым наследством. А в небольшом альбоме со старыми фотографиями и письмами в жестяной коробке из-под датского печенья… — Он помолчал, задумавшись. — У моей бабушки была сестра. Точнее, всего их было три сестры и один брат: Барбара, Эва, Мария и Марцин. В начале двадцатых годов Барбара и Эва уехали с отцом в маленький городок во Франции, а годовалая Мария и трехлетний Марцин остались с матерью в Польше. Почему так получилось, сейчас уже не узнаешь. Возможно, родители просто поссорились, а может, и расстались. Мария росла болезненным, рахитичным ребенком, а Марцин очень скоро умер от дифтерита.
Через пятьдесят лет Мария стала моей бабушкой. О своих сестрах и отце она много лет ничего не знала, но свечки — на всякий случай — ставила всегда «за здравие».
Когда Барбара и Эва подросли, они поехали учиться в Париж. Эва начала учебу в университете, но очень скоро все забросила и записалась в скандально известную театральную школу. Правда, актрисы из нее не получилось, и она вернулась к отцу; он работал учителем классических языков в местной школе, а Барбара преподавала девочкам гимнастику и русский язык.
