полюблю ее так же, как она меня, чтобы это стало смыслом жизни. Я не раз бывал к тому близок, но всегда случалось так, что в моей жизни появлялись другие женщины. Не потому, что я их искал. Ведь я не бабник! И никогда им не был. Я был моногамен — в том смысле, что не изменял той женщине, которой поклялся хранить верность. Но обещал я это лишь одной женщине — матери Добруси. В Гуте я несколько раз был готов дать такую клятву Иоанне. Но подходящий момент так и не настал. Не знаю, чувствовала ли она это. Во всяком случае, не торопила меня. А здесь, в Москве, этот момент снова стал отдаляться…
Я выключил компьютер, встал из-за стола и пошел за сигаретами. Получив свою дозу никотина, понял, что теперь мне нужна музыка. Надел брюки, пиджак, туфли на босу ногу и с сигаретой в зубах вышел из номера. Я помнил, что внизу, в ресторане, есть рояль. Белый «Стейнвей», прямо у входа, на возвышении.
Я спустился на лифте вниз. Портье спали, положив головы на стопки бумаг. Стараясь их не разбудить их, я на цыпочках дошел до ресторана. Усевшись на обитый вишневым плюшем стул, прикоснулся кончиками пальцев к клавишам. Это было потрясающее ощущение — для меня нет приятнее, кроме, разве что, прикосновения к головке Добруси. Я начал играть и через мгновение забыл обо всем — и о спящих портье, и вообще об окружающем мире.
Я остановился, только когда забыл продолжение того ноктюрна номер один, о котором писала Иоанна. А открыв глаза, увидел стоявших вокруг девушек-портье и четверых мужчин в униформе. Один из охранников предложил мне сигарету, другой протянул руку с зажигалкой, девушка принесла пепельницу с одного из столиков. Я закурил и, глядя на них, подумал, что они, наверное, считают меня сумасшедшим. И почему-то вспомнил Джошуа, к которому подсел в Панкове, когда он играл Шумана. Несколько дней спустя я спросил его, что он подумал, когда я вдруг подтащил к роялю стул и мы начали играть в четыре руки. Он ответил, что я в тот момент стал его любимым сумасшедшим, потому что ни один нормальный человек никогда бы так не поступил…
Я встал из-за рояля, извинился за то, что побеспокоил всех ночью, и вернулся в номер. А мне вдогонку один из охранников сказал:
— Это была прекрасная музыка. Вы гениальный террорист…
Через некоторое время я проснулся снова. Честно говоря, я был даже благодарен тугоухому чиновнику, который отправляет мусороуборочные машины на улицы Москвы в три часа ночи и будит людей. Если бы не этот грохот, я спокойно проспал бы ночь и не получил столько положительных эмоций.
Несмотря на ранний час и субботнее утро, московская улица за окном шумела так же, как улицы в Берлине. С той лишь разницей, что на берлинских улицах такой шум бывал только вечером в пятницу, когда приближался уикенд. Пронзительные гудки клаксонов, визг тормозов, рычание выхлопных труб, окрики. Московская улица в субботу пробуждалась гораздо раньше берлинской.
Я включил телевизор и отправился в ванную. В Панкове и у Иоанны в Гуте телевизор был мне не нужен. Если бы не смоленские события, я и не включил бы его ни разу за время пребывания у Иоанны. Но здесь, в этой гостинице, мне было одиноко, и телевизор заменял собеседника, наполняя звуками невыносимую тишину. Неслучайно в каждой гостинице, где мне довелось побывать, даже в деревянной конуре с громким названием «мотель» в Южной Дакоте, где я останавливался, когда путешествовал на мотоцикле по США от Бостона до Сан-Диего, и, разумеется, в семизвездочном дворце «Бурж аль-Араб» в Дубае, в номере был телевизор. Мне попадались отели, в которых была одна на весь этаж, общая для мужчин и женщин душевая, зато телевизор стоял в каждом номере. В гостиницах люди особенно остро ощущают одиночество. Неслучайно многие сводят счеты с жизнью в отелях, причем порой недалеко от собственного дома.
У меня не было никаких планов на ближайшие два дня в Москве. Мне совершенно не хотелось увидеть мумию Ленина, за которой ухаживает целая армия визажистов, в Кремль меня тоже не тянуло, а по Красной площади я всегда успею прогуляться. Я не знал, в Москве ли сейчас балетная труппа Большого театра, потому что мне казалось, что она много лет больше гастролирует за границей, чем дает спектакли на родине. Но если балет тут, я готов был отстоять в очереди за билетом или даже купить его у спекулянтов в Интернете. Я решил во что бы то ни стало хоть раз побывать на выступлении балетной труппы Большого перед согражданами.
Несколько лет тому назад жена одного бельгийского импрессарио пригласила меня на выступление балета Большого театра в Брюсселе. Пожилая дама, канадка из франкоязычного Квебека, она была, по ее словам, «совершенно очарована талантом этих молодых людей с Востока». А судя по тому, что «Восток» для нее, видимо, начинался сразу за Берлином, она не сомневалась, что танцовщики Большого театра — мои земляки, и, по-своему понимая гостеприимство, решила, что мне будет приятно увидеть их в Брюсселе. Спектакль Большого в тот вечер прошел не особенно удачно, я видел и более успешные выступления этой труппы, но все-таки это был «балет Большого», который давно стал для многих товарным знаком, таким же, как iPhone, Windows, Tiffany, Nike, Playboy, Google, Twitter или YouTube. Этот коллектив знают далеко за пределами «Востока», и для моих знакомых не с «Востока», в отличие от меня, относящихся к России без особых эмоций, слово «Большой» однозначно ассоциируется с этой страной. Точно так же, как слова «Путин», «Сибирь», «Урал», «Сталин», «Медведь», «Революция», «Коммунизм», «Мафия», «Газпром», «Эрмитаж», «Солженицын», «Гулаг», «Кремль», «КГБ», «Водка», «Чернобыль», «Взятка», «Гагарин», «Достоевский», «Чечня», а в последнее время еще «Ходорковский», «Медведев» и «Политковская». И хотя это может показаться странной мерой успеха, для балерин, танцовщиков и балетмейстеров Большого важно, что их театр стал одним из символов современной России.
Для жены импресарио оркестра из Брюсселя слово «успех» было решающим, поэтому она два часа терпеливо смотрела спектакль, хотя для нее гораздо важнее было продемонстрировать в антракте свое новое бриллиантовое колье на морщинистой шее, резко контрастирующей с разглаженным ботоксом лицом, и поделиться со знакомыми вычитанными из газет соображениями об «интеграции культур Востока и Запада». При этом она каждый раз хватала меня за руку и, фамильярно прижимая ее к своей огромной груди и с ошибками выговаривая мои имя и фамилию, представляла своим подругам как «представителя этой интеграции, известного музыкального критика из России». Я чувствовал себя скорее жиголо, чем критиком, но вежливо кланялся, считая бессмысленным объяснять, что Россия и Польша — разные страны, которые, к счастью, с 1989 года больше не являются «интегрированными».
Еще в Москве я хотел бы пойти в церковь и послушать там церковный хор. Именно здесь духовная музыка наиболее близка своим корням. Московские хоровые коллективы следуют древним канонам духовного пения, сочетая их с романтизмом, в частности, Рахманинова. Впервые меня привел в православный храм в Берлине сосед по этажу, латыш, моряк, который однажды не вернулся на свой тогда еще советский торговый корабль и, получив политическое убежище, остался в Германии. Он с пониманием относился к моим приступам ночного музицирования, а я — к его шумным ночным возлияниям. Однажды воскресным утром мы столкнулись на лестнице. Я спросил его по-немецки, как дела. Он понял это как «куда вы идете?» и ответил:
— Да в церковь вот иду. Не помолиться, потому что не молюсь, когда пьяный. А поскольку я редко когда не пьяный, то почти никогда и не молюсь. Хор иду послушать.
Так я попал в православную церковь в Берлине — маленькое, пропитанное запахом ладана деревянное здание с золотистыми росписями на стенах и сводах. Когда зазвучал мужской хор, мне показалось, что вот-вот раскроется купол и раздастся голос архангела. Я ощутил мистическое упоение. Только в православной церкви можно услышать пение без сопровождения. И не обязательно быть верующим и понимать слова, чтобы наслаждаться им. С тех пор я часто ходил в ту церковь и стал покупать записи духовной музыки, но всегда мечтал послушать ее в большом российском храме среди русских людей…
Гостиница постепенно пробуждалась. В коридоре хлопали двери, звучали обрывки разговоров, жужжали пылесосы. Я почувствовал голод и отправился в ресторан. Когда проходил мимо стойки администратора, обе девушки мне улыбнулись. Я вспомнил свое «выступление» в четыре утра. И еще Игошину, ведь она училась в Москве! Там же, где скрипачка-массажистка. Решив начать субботний день с посещения консерватории, я подошел к стойке администратора и попросил, чтобы мне показали на карте, как добраться туда на метро.
Ресторан был полон. Официантки звонко стучали каблучками по паркету, проворно обслуживая
