окно било солнце, доносился привычный шум большого города, призывно пахло кофе.
Даша сделала ей фруктовый салат и разогрела слоеные рогалики. На фарфоровой дощечке желтел сыр, рядом лежал острый нож. В масленке — холодное масло.
— Ух! — Анна внезапно развеселилась, — а я ведь есть хочу просто со страшной силой! Кажется, я последний раз ела… Когда же? Позавчера, что ли?
— Приятного аппетита! — Даша встала, прижала голову Анны к груди.
Анна позавтракала, Даша сварила еще кофе, на минуту вышла в другую комнату, вернулась и с загадочным лицом поставила перед подругой кожаный кофр.
— Ой, а что здесь? — Анна взглянула с любопытством.
— Мои запасы косметики, — Даша открыла крышку и покрутила в руке золотистый цилиндрик губной помады, — давай-ка, осваивай. Ты должна выглядеть ослепительно!..
Анна слышала ее голос, но не понимала слов. Со Струной тоже такое бывало, он сам ей говорил. Он отключался, чтобы прислушаться к своим мыслям. Сейчас ей требовалось то же самое.
Откинувшись в удобном кресле, она смотрела в иллюминатор. Земля стремительно удалялась, мощный авиалайнер набирал высоту, уши слегка заложило, она глотнула.
«Ничего, ничего, — сказала себе мысленно, — все в порядке. Через два часа я буду в Берлине, возьму такси, назову адрес клиники в Панкове… Я обязательно найду там Струну, просто подойду к нему, встану напротив, и наши глаза окажутся близко-близко. Так и будет. Именно так…»
Утром, перед завтраком, в дверь постучала Шмидтова и сказала, что Свен умер…
Джошуа вскочил с кровати, надел брюки и принялся как безумный носиться по комнате, пиная ногами мебель. Шмидтова присела на подоконник, грызла ногти и громко всхлипывала. А я, онемев, стоял у распахнутой двери и нервно обшаривал карманы. Вдруг Джошуа бросил в меня пачкой сигарет и стал громко причитать на идише. Минуту спустя он пулей вылетел из комнаты. Шмидтова бросилась следом. Свои ботинки я нашел под кроватью. Когда я бежал вниз по лестнице, до меня донеслись отзвуки скандала на первом этаже. Джошуа стоял у открытой двери кабинета психолога Аннеты и из коридора кричал:
— Ты, сука недоделанная, зачем ты принесла эту газетенку и зачем ты это ему прочла?! Тебе бы, психолог сраный, следовало понимать, что это его сломает! Уж кто-кто, а ты должна была это знать! Ты знала, как много значила для него семья и какую вину он перед ними чувствовал. Ты выслушивала его по этому поводу сотни раз, ты сама видела, недоучка, как с наступлением марта он каждый раз погружается в свой ад и с каким трудом оттуда выбирается. Ты сама выписывала ему транквилизаторы и прекрасно знаешь, сколько он всего этого глотал, чтобы прийти в себя. Он поглощал больше психотропных средств, чем малые дети конфет. Ты же это знала! Так вот знай теперь: это ты его убила! Ты вытолкнула его на автостраду. До сих пор я тебя только презирал, но теперь я тебя ненавижу!
Вокруг Джошуа собирались пациенты. Психолог Аннета пыталась прервать его и закрыть дверь, но он опередил ее, подставив в проем свою босую ступню.
Спустя некоторое время толпа расступилась, пропуская полицейского. Все решили, что его вызвала Аннета, и принялись свистеть и материться. Привлечение полиции для разрешения конфликтов в Панкове считалось предательством. Ситуация становилась все более напряженной. В этот момент Шмидтова прорвалась к двери и спросила у полицейского, что он тут делает. Он смущенно ответил, что собирает информацию об одном из пациентов, но не хотел бы нарушать лечебный процесс и, если появился не вовремя, придет в другой раз. Все как по команде разразились громким смехом. Воспользовавшись этим, Аннета пригласила полицейского в кабинет, а Джошуа нехотя убрал ногу. Полицейский исчез за дверью, и все стали расходиться, похлопывая Джошуа по плечу.
В полдень мы с Джошуа поехали в клинику, чтобы забрать вещи Свена. В коридоре сновали журналисты с фотоаппаратами. В палате, где умер Свен, уже лежал другой пациент. Вещи Свена, упакованные в картонную коробку, нам выдал медбрат. В небольшом подвальном помещении стояло шесть таких коробок с написанными фломастером фамилиями и крестами — вещи тех, кто умер той ночью. Увидев это, я подумал, что в больницах, видимо, к смерти быстрее всего привыкают.
Мы на такси вернулись в Панков. Охранник Хартмут, узнав меня, вышел из своей будки и протянул мне письмо, подписанное директором клиники. Мне разрешалось, «несмотря на самовольное нарушение режима, продолжить лечение». Я мог даже занять свою бывшую комнату.
Вечером мы с Джошуа спустились в котельную с вещами Свена. В одном из отделений бумажника вместе с потрескавшейся фотографией дочурки лежал выцветший лист бумаги с компьютерной распечаткой письма, которое отправила жена, сообщавшая, что встретит его в аэропорту в Берлине:
Прочитав письмо, Джошуа достал из коробки бутылку русской водки. Открутил металлическую крышку и сделал глоток. Потом передал бутылку мне.
— Струна, — сказал он тихо, — после того, как ты неожиданно свалил к этим русским, Свен ходил словно в воду опущенный. У него никого не было. Родители давно умерли, жена и дочка погибли, а я, хоть он и доверял мне, был для него слишком чудаковат. На самом деле у него был только ты. Он никак не мог прийти в себя, когда ты уехал. И тогда мы с ним решили, что ты уехал в Россию за самогоном. Ну и, может быть, еще переспать с какой-нибудь женщиной. И скоро вернешься. Хорошо, что ты купил эту водку. Ты вернулся точно так, как мы это придумали. Иногда Свен бывал наивен, как ребенок. Не верил в Бога, но верил в сказку. Потому что сердце у него было больше, чем мозг, хотя всем только мозг его и нужен был. А теперь вот взял и умер. Взял и умер… — прошептал Джошуа, поднося бутылку к губам.
И заплакал, дергаясь всем телом. Весь день он строил из себя агрессивного, дерзкого, ищущего предлога подраться мачо, чтобы никто не понял, каково ему на самом деле. Только сейчас, здесь, в котельной, где они так часто сиживали со Свеном, он почувствовал, что может сбросить броню и наконец перестать притворяться.
Потом мы молча пили водку. Когда на дне осталось на один глоток, Джошуа закрыл бутылку крышкой и бросил в коробку.
— Давай оставим этот глоток для Свена, если он вдруг придет за своей порцией, — сказал Джошуа. — Думаю, этой водки он бы выпил. Я говорил ему, что после водки звезды видишь совсем по-другому, да и Вселенная выглядит иначе, но он не хотел мне верить. Знал слишком много, да и упрямый был.
Водка не успокоила Джошуа. Он достал свой айпод и зажал его между коленей. Потом протянул мне маленький пакетик с белым порошком:
— Сделаешь нам дорожки, Струна? Надеюсь, ты не разучился в этой твоей Сибири. Сегодня такой день, что если не напудрить нос…
Я осторожно высыпал порошок на гладкий блестящий корпус айпода, проведя две узкие дорожки во всю его длину. Облизал палец, взял немного порошка и размазал по деснам. Это был кокаин. Джошуа вытащил банкноту, ловко свернул в трубочку. Кокаин — не из тех угощений, которое сначала предлагают гостям. Первая порция предназначена хозяину. И только вторая — мне.
Потом мы плечо к плечу сидели на куче кокса, и мир постепенно становился проще, уходили меланхолия, грусть, усталость, тоска. В какой-то момент Джошуа сказал:
— Послушай, Струна, а что, если мы не позволим закопать Свена? Я никогда его не спрашивал, но он, наверное, не хотел, чтобы его червяки сожрали. Привезем его в Панков, попросим Норберта, чтобы он сжег его, как положено, а прах соберем в кубок. Мой отец когда-то провез контрабандой через немецкую границу прекрасный старинный кубок из Иерусалима. Он мне так понравился, что я его купил. Соберем в него прах Свена и спрячем где-нибудь здесь, в котельной. И когда будем расслабляться, он всегда будет с нами. Что
