К счастью, выстрел был неприцельным и ни одна купюра не пострадала.
– Немного пиано, мой великодушный рыцарь Эстебан. Взмах крыла испуганного мотылька может породить бурю и очень дорого обойтись.
Альбина расцеловала Стефа и, сорвав с плеч платок, стала сгребать в него хрустящие «вашингтоны». Одинокая зеленая купюра, упавшая в кадку с дождевой водой, даже на фоне плавающих кленовых листьев, не осталась незамеченной. Внимательная медсестра двумя пальчиками выловила ее из мутной тины и, протерев уголком платка, спрятала в лифчик. Эстебан прижал Карамель к груди и нежно прошептал на ушко.
– Я увезу тебя в далекую страну. Там всегда тепло. Там каждый год цветет папоротник, стрекочут цикады и большие розовые птахи стоят посреди озера на одной ноге. Я куплю там землю, разобью парк и назову его твоим именем. Такой же прекрасный, как Софиевка в Умани, который польский магнат Потоцкий посвятил своей возлюбленной. А, зараз, моя смерека, быстрее домой и переодягайся в подвенечное платье. Оно в коробке на комоде. А я птицей в церьковь, пусть нас пан отче до ранку обвенчает.
После этого случая провинция уже была Эстебану не по нутру, и он перекочевал в Москву.
«Большому кораблю – большое плавание!», – подумалось Левше.
Когда, через время, Левша встретил Эстебана на Новом Арбате, на выходе из казино «Метелица», тот был не один и посмотрел на провинциала свысока.
– Пшепрошем пана, – пробормотал он скороговоркой, – то мы з паном майже не знайоми. Але я пану щось заборгував?
Аристократ расстегнул кожаное пальто с меховым воротником и достал уже знакомое портмоне. Но только уже без резинки.
– То я видшкодую с процентом.
– И оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим, – остановил художника Левша, – ты мне ничего не должен. Единственная просьба – будешь в наших краях, забери сахарную центрифугу. Может еще сгодится. Тут, в Москве, дело пойдет веселее.
– Эстебан, мы опаздываем на вернисаж, – капризно топнула высоким каблуком и тронула за плечо счастливого неудачника Эстебана очаровательная спутница, слегка злоупотребившая французской косметикой и парфюмерией. Но даже это не смогло испортить природной красоты красавицы Карамели. От ее девятнадцати с половиной лет пахло весенней свежестью, как будто она очень долго работала продавщицей в магазине живых цветов.
– Не ровен час, закончатся деньги, – продолжил Левша, – накрутите вдвоем сладкой ваты где- нибудь в Мытищах, а подруга твоя красавица на вернисаже все и распродаст. Уверен, что ее сладости пойдут нарасхват. Я бы первый стал в очередь.
– Дзенькую бардзо! То не для моего гонору! – Эстепан смахнул с лица давшую легкую трещину беззаботность, приосанившись, выпятил грудь и замахнулся сандаловой тростью. Левша едва успел уклониться от удара. Стек просвистел в миллиметре от его виска. Два секьюрити очень солидной комплекции, стоявшие у входа в «Метелицу», сделали шаг вперед, готовые прийти Эстебану на помощь, но Радзевилл повелительно указал тростью их место.
Карамель пренебрежительно осмотрела Левшу с головы до ног и бросила свысока:
– Почтенный, о какой сладкой вате вы говорите? Вам выпала незаслуженная честь разговаривать с князем и княгиней Радзевиллами.
Красавица взмахнула тонкой холёной рукой с бриллиантовым кольцом на безымянном пальце, словно прикоснулась к струнам невидимой арфы, звуки которой напомнили Левше о чем-то далеком и недосягаемо прекрасном.
– Подбирайте соответствующую лексику, – продолжила княгиня – не огорчайтесь, но у вас отвратительная дикция, поэтому я не до конца разобрала ваш странный монолог, но замечание на счет первого места в очереди дает мне право сомневаться в вашем хорошем воспитании.
– Я тэбэ кохаю до бэзтямы, ясэнька моя, – князь Стефан на лету подхватил ладонь своей суженой и поцеловал с внутренней стороны.
– Прошу покорно меня извинить, княгиня, – попросил прощенья Левша, смиренно склонив голову, – я, кажется, обознался. Но, пусть вам это не покажется странным, их сиятельство князь, как две капли воды, похож на одного известного мне ранее прохвоста, который когда-то очень давно, собственной персоной, торговал сахарной ватой на Харьковском вокзале. Правда, не совсем успешно и за мои деньги. А когда дело не пошло, его светлость великодушно раздавал сладости нищим. Это был благородный поступок. Насколько я знаком с историей Речи Посполитой, Радзевиллы всегда славились щедростью. Присмотревшись внимательней к их сиятельству, я понял, что это не он бездарно облучал золотые царские монеты, собственноручно торговал сладкой ватой, охотился за золотой мясорубкой с платиновыми ножами и не он отравился просроченным майонезом, выступая в роли дегустатора-любителя на распродаже уцененных продуктов питания. Прошу великодушно меня простить за это досадное недоразумение. Не смею вас больше задерживать.
– Эстебан рассказывал мне эту пикантную гастрономическую историю, – засмеялась Альбина и на щеках у неё появились ямочки – но, если мне не изменяет память, это был не майонез, а простокваша. Как бы то ни было, это, ни в коей мере, не умаляет его основных мужских достоинств.
Стеф победно посмотрел по сторонам, танцевальным движением поставил правую ногу на носок, погладил себя по внутренней стороне бедра, как будто проверяя наличие вышеуказанной субстанции, щелкнул каблуками, слегка выдвинул подбородок и язвительно усмехнулся.
– Я выбачаю пану. Адже пан не дуже млодый и, мабуть, пидслипкуватый. Раджу пану прыдбаты окуляры, – его светлость прикоснулись к своим золотым очкам – але, як я памъятаю, то була не простокваша, а ряженка. А, може, «Киевский» торт?
Аристократ подхватил Карамель под руку, потянул носом и небрежно заметил на прощанье:
– Дуже дорогый у пана парфум. Мабуть, «Красная Москва»?
– Это «Русский лес», – грустно ответил Левша и проводил долгим завистливым взглядом исчезающую в толпе княжескую чету. Он и сам бы не отказался измерить глубину Cтефанового счастья, которое шляхтичу дарила княгиня Карамель. Но только геометрическим путем. Даже, несмотря на то, что у него на сладкое была аллергия.
«Может быть, ты все делаешь правильно, неугомонный очкарик», – опять подумалось Левше. Ему такое «счастье» уже не угрожало. Он давно заметил, что в его сторону с интересом посматривают только представительницы бальзаковского периода. Возраст не тот, не романтик. А самое главное – не богат. Но, он ни о чем не жалел. Даже о бриллиантовом кольце, которое, проигравшись в карты, заложил своему старому приятелю и не смог вовремя выкупить. «Не дай мне, Господь, ни богатства, ни бедности, – подумал он, – потому что, если я стану богат, то могу возгордиться и сказать: «Кто Господь?». А если обеднею, то начну воровать и вспоминать имя Господа всуе».
Но, после этой встречи в душу все чаще и чаще черной крысой закрадывалось сомнение, а вместе с ним и злодейка зависть. Левше нелегко было признаться самому себе, что он все-таки завидовал этому замухрышке и неудачнику Стефу. Прежде всего, завидовал его таланту художника. Во-вторых, испытывал чувство щемящей зависти к его безусловному аристократизму. А самое главное, не мог простить Стефану Радзевиллу его молодости, неистребимого оптимизма и всепобеждающего тяготенья к женской красоте, которые у него самого, к глубокому сожаленью, давно шли на убыль, и бесследно исчезали, как звук.
Спустя год до Левши дошли слухи, что тонкого ценителя женской красоты Стефана Радзевилла застрелили кавказские торговцы наркотиками с Черемушкинского рынка. Он с непростительной халатностью отнесся к предложению Левши перевезти в Москву сахарную центрифугу и поставить Альбину на реализацию. Видимо, подозревал, что где-то на вернисаже найдутся покупатели, у которых денег гораздо больше, чем у него и нет аллергии на сладкое и, вместе с сахарной ватой могут перекупить и самую княгиню Карамель. Неугомонный Стеф все-таки поехал в Таджикистан за ядами, где был в своем репертуаре. На ходу переключившись, он привез в Москву партию афганского героина, но не смог дать ему лад.
«Плавильшик плавил напрасно. Ибо злые не отделились. Они живут среди нас», – всплыли в
