Вячеслав Завалишин, Курт Зандерлинг, Ирина Зегжда, Евгений Зубков, Анатолий Каплан, Василий Катанян, Александр Кнайфель, Леонид Коган, Кирилл Кондрашин, Мария Конисская, Зиновий Корогодский, Георгий Кочевицкий, Юрий Кочнев, Гидон Кремер, Константин Кузьминский, Александр Кушнер, Виктор Либерман, Федор Лопухов, Лев Лосев, Берта Малько, Михаил Матвеев, Яков Милкис, Натан Мильштейн, Александр Минц, Евгений Мравинский, Анатолий Найман, Евгений Нестеренко, Рудольф Нуреев, Давид Ойстрах, Александра Орлова, Надежда Павлович, Борис Парамонов, Майя Плисецкая, Борис Покровский, Давид Прицкер, Лина Прокофьева, Лев Раабен, Рита Райт, Евгений Рейн, Геннадий Рождественский, Мстислав Ростропович, Вадим Салманов, Георгий Свиридов, Сергей Сигитов, Юрий Симонов, Сергей Слонимский, Владимир Соловьев, Гаррисон Солсбери, Виктор Соснора, Арнольд Сохор, Владимир Спиваков, Вера Стравинская, Юрий Темирканов, Борис Тищенко, Александр Тышлер, Курт Фридрихсон, Николай Харджиев, Арам Хачатурян, Андрей Хржановский, Александр Черепнин, Дмитрий Шагин, Мариэтта Шагинян, Иосиф Шварц, Михаил Шемякин, Вениамин Шер, Владимир Шинкарев, Виктор Шкловский, Геннадий Шмаков, Максим Шостакович, Мария Юдина, Сергей Юрский, Сергей Юткевич, Леонид Якобсон, Роман Якобсон, Марис Янсонс. Всем им я безмерно признателен за внимание, снисходительность, отзывчивость и терпение.
Некоторые из аспектов моей работы я также обсуждал с Петром Вайлем, Эрнстом Неизвестным, Романом Тименчиком, Лазарем Флейшманом и Михаилом Ямпольским. Эти консультации были очень полезны.
В 1922 году в Петрограде вышла необычная книга – «Душа Петербурга» Николая Анциферова, одного из первых исследователей городских преданий. В ней автор, в отличие от традиционных путеводителей не задерживаясь на датах и деталях, сосредоточился на истолковании гения места Петербурга – города, как он выразился, «трагического империализма». Ярко и эмоционально написанная, «Душа Петербурга» Анциферова была творением не академического наблюдателя с претензией на всеобъемлемость и объективность, а страстным свидетельством участника петербургской трагедии. Печальной была судьба и самого Анциферова (его несколько раз арестовывали и ссылали), и его книги, вскоре после выхода попавшей в проскрипционные списки и вновь переизданной лишь почти 70 лет спустя. Драгоценный экземпляр первого издания «Души Петербурга» – одна из самых дорогих сердцу книг моей домашней библиотеки.
Другим важнейшим творческим стимулом и высоким образцом для меня всегда были писания нескольких художественных и музыкальных критиков, чья деятельность развернулась в Петербурге- Петрограде в первые десятилетия XX века. Имена Александра Бенуа, Николая Лунина и Игоря Глебова (псевдоним Бориса Асафьева) были в свое время очень популярны: они печатались и в эстетских модернистских журналах, и в многотиражных газетах, выполняя двоякую, одинаково выдающуюся роль – и как создатели революционных концепций современной культуры, и как ее влиятельные интерпретаторы для русских образованных классов. Долгие десятилетия их наиболее блистательные произведения считались слишком спорными для советского читателя, почти не переиздавались и только сравнительно недавно начали выходить из тени. Страстное стремление просветить свою аудиторию, сделать высшие достижения человеческого духа ее достоянием, широчайшая эрудированность и естественный космополитизм делают этих авторов вновь актуальными и нужными в современном Петербурге, в углубленное понимание величия мистической значительности которого они внесли свой столь неоценимый вклад.
Моя «История культуры Санкт-Петербурга» есть в значительной степени дань этим замечательным писателям. На протяжении тех пяти с лишним лет, которые понадобились, чтобы завершить мою работу, постоянным источником интеллектуальной поддержки для меня неизменно оставалось интерпретативное исследование развития русской культуры Джеймса Г. Биллингтона «Икона и топор» (James H. Billington. «The Icon and the Axe»). Ее чтение укрепляло меня в моем стремлении реализовать предлагаемую читателю книгу не как энциклопедию петербургской культуры, но как ее развернутую историю, понятую как развитие на протяжении нескольких веков петербургской легенды и петербургского мифа.
Глава 1
31 октября 1833 года в Болдине Пушкин завершил беловую рукопись своей поэмы «Медный всадник». Мы знаем об этом из заключительной пометы Пушкина на последней странице: «5 часов 5 минут утра» (то есть, в нарушение обычного расписания, поэт работал всю ночь).
С такой точностью Пушкин документировал свою работу исключительно редко. Видимо, даже он, отлично сознававший грандиозность своего дара, понимал, что за 26 октябрьских дней создал нечто уникальное, экстраординарное. (Недаром Пушкин, вернувшись в Петербург, запросил за свою поэму у издателя пять тысяч рублей, неслыханную по тем временам сумму.) Интуиция не обманула поэта: «Медный всадник» до сих пор остается величайшей поэмой, написанной по-русски. Это также подлинное начало и одновременно вершина литературного мифа о Петербурге.
«Медный всадник», имеющий авторский подзаголовок «Петербургская повесть», описывает наводнение 1824 года, одно из многих, со злобной настойчивостью обрушивавшихся на Петербург на протяжении всей его истории. Но начинается поэма торжественной великолепной одой в честь Петра Великого и основанного им города, «красы и дива» Севера. Затем Пушкин предупреждает: «Печален будет мой рассказ» (хотя в свое время он воспринял наводнение 1824 года довольно юмористически, заметив в письме к своему младшему брату Льву: «Voila une belle occasion a vos dames de faire bidet»[2]).
От Петра Великого и начала XVIII века действие в поэме Пушкина скачком переносится в современный поэту Петербург, где бедный чиновник Евгений мечтает о счастье со своей любимой Парашей. (Резкая смена героя, смена плана, точки зрения, настроения.) Начинается буря, переходящая в страшное наводнение. Застигнутый наводнением на Сенатской площади, Евгений спасается, взобравшись на мраморного льва. Перед ним – возвышающаяся над «возмущенною Невой» статуя основавшего город на таком опасном месте Петра I, «кумир на бронзовом коне».
Огромные волны, не достигающие Петра, «мощного властелина судьбы», грозят смыть Евгения, но он беспокоится не о себе, а о своей Параше. Буря затихла, и Евгений спешит к ее домику. Увы, домика нет! Его унесло волной, а Параша исчезла. Мысль о том, что его возлюбленная погибла, нестерпима для Евгения, и он сходит с ума, становясь одним из бездомных петербургских бродяг, живущих милостыней.
Сюжет, типичный для многих романтических историй. Если бы Пушкин на этом поставил точку, то «Медный всадник», даже пропетый полнозвучным, богатым, одновременно экстатическим и точным, до предела отшлифованным стихом, не поднялся бы до тех политических и философских высот, на которых он стал наиболее адекватным выражением сути Петербурга и его вечной загадки.
Нет, кульминация «Петербургской повести» впереди. Пушкин вновь приводит своего героя на Сенатскую площадь. Здесь Евгений вновь наталкивается на бронзового «кумира с простертою рукой» – «Того, чьей волей роковой под морем город основался». Так вот кто виноват в смерти Параши! И что-то понявший Евгений грозит «чудотворному строителю».
Но недолог этот бунт бессильного безумца против победоносной статуи самовластного монарха. Евгений бросился бежать: ему показалось, что Медный Всадник, сойдя с пьедестала, поскакал за ним. Куда бы в панике ни сворачивал Евгений, статуя продолжала настигать его, и всю ночь под бледной петербургской луной продолжалась эта страшная погоня.
С тех пор Евгений, осторожно пробираясь через Сенатскую площадь, не смел даже и глаз поднять на торжествующего жестокого Медного Всадника. «К сердцу своему он прижимал поспешно руку…» В императорском Петербурге не дозволено восставать против монарха, это святотатство. Жизнь окончательно раздавленного Евгения потеряла всякий смысл. В своих скитаниях он находит занесенный наводнением на маленький остров пустой разрушенный домик Параши – и умирает на его пороге.
Этот сжатый пересказ содержания сравнительно небольшой (481 звенящая строка) поэмы может создать впечатление, что симпатии Пушкина полностью и безоговорочно на стороне бедного Евгения (ставшего образцом для длинной череды «маленьких людей» в русской литературе). Но тогда не было бы загадки «Медного всадника», над которой больше 150 лет бьются слависты всего мира и которая стала темой сотен исследований и истолкований в литературном, философском, историческом, социологическом и политическом планах.
Загадка эта в том, что, хотя первая эмоция читателя – чувство острой, до слез, жалости к несчастному
