из десятка еврейских перин. А ведь какого гвалту на весь свет мы подняли! Совесть всего мира была так потрясена, что все народы скрежетали зубами, готовые беспощадно карать и погромщиков, и ни в чем неповинное русское правительство, и даже ту несчастную русскую администрацию и полицию, которые, надо сказать по справедливости, добросовестно исполняли свой долг, в самом зародыше задушив беспорядки. Я хорошо не знаю, но очень вероятно, что 'наши' сами и спровоцировали этот погром. Почему же нет? Мы и к таким приемам иногда не прочь прибегнуть. Ну, пролилось несколько фунтов еврейской крови. За то какая выгода! Ненавистная царская власть скомпрометирована, на варварский русский народ легло новое пятно. Такими и подобными действиями мы добились того, что империя, по своему величию, блеску и силе не имевшая равных себе на свете, вмиг один обратилась в развалины, в грязь. И честь уничтожения такой силищи всецело принадлежит нам. Мы раздавили русский народ, заставили его ползать перед нами и целовать прах от ног наших. Никогда ему не встать на свои ноги. Мы не позволим. И кто нам помешает в этом? Мы без суда казнили царя, убили всю Его семью, наполовину зверски уничтожили династию Романовых, расстреляли массу попов и почти всю целиком русскую интеллигенцию, несколько десятков миллионов наших подданных всевозможными способами отправили на тот свет и до последней ниточки и иголочки ограбили Россию. И что же? Как реагировало на это цивилизованное человечество? Да оно, что называется, и за ухом не почесало. Не так ли, Липман?
– Так… конечно… – переводя взор, уныло ответил тот.
Увлеченный своим повествованием, обычно зоркий Дикис на этот раз не заметил несколько подавленного настроения своего ученика.
– И подумайте только себе, некоторые из гоев утверждают, что Россия сейчас – наша обетованная земля. Ну, не шутники ли они?! Я вам говорю, жалкие шутники. Что нам какой-то клочок, когда весь земной шар должен принадлежать нам?! На меньшем мы мириться не намерены и удовлетворимся только тогда, когда получим всю землю в наше полное безраздельное и вечное обладание. А Россия?! – Мэтр презрительно вздернул всем своим толстым телом и хмыкнул. – Россия только наш плацдарм для завоевания целого мира, тот трамплин, с которого мы и прыгнем к всемирному владычеству. Для этой цели мы используем все неисчислимые богатства этого нашего плацдарма и все силы этой тли – русского народа. Но, Липман, вы не подумайте себе, что мы безжалостны. Нет. Мы великодушны, мы и русским кое-что оставили… Мы не запрещаем. Пусть себе утешаются, поют себе на голодный желудок свои… 'бублички'! Ха-ха-ха!
Он захлебнулся от восторга.
И тут произошло нечто такое неожиданное и тем более дикое, что никак не соответствовало серьезности предметов, о которых только что велась речь.
Липман от удивления даже рот разинул.
Мэтр, мгновенно оторвавшись от своего ученика, с проворством, казалось, несвойственным ни его комплекции, ни его сложению, ни, наконец, возрасту, выскочил на средину комнаты, ударил по глянцевитому паркету каблуками, сперва, выпятив брюхо, не без лихости встал в позу танцора, пошел с высоко задранным подбородком, с застывшей усмешкой на чудовищно-уродливом лице, неся впереди себя свои короткие руки, точно он держал ими даму, начал с неуклюжими приседаниями делать на своих кривых ногах фокстротные круги.
Из горла его вырывались сиплые, перерываемые одышкой, звуки, напоминавшие шипение селезня, часто перебиваемые чисто лягушачьим кваканьем:
Казалось, что по комнате не без своеобразной, странной фации, выраженной в ужасном уродстве, фокстротными кругами пополз отвратительный, огромный, черный краб. Вот он остановился и снова без фальши в мотиве, но еще с большей одышкой и частым кваканьем засипел:
И опять с мягкими, как бы крадущимися, но тяжелыми притопываниями ногами, передергивая трясущимся животом и плечами, мэтр сделал несколько кругов, мурлыкая прежний припев:
'Купите бублички, Горячи бублички… и т.д.'
Опять остановившись и совсем закрыв узкие, длинные в разрезе, щелочки своих больных, красных глаз, вытянув вперед блещущие разноцветными камнями руки в кольцах, в такт напева поводя всем корпусом то вправо, то влево, он с подчеркнутым выражением просипел и проквакал:
В старой России в провинциальных трактирах водились шарманки и, как неизменное правило, непременно испорченные. Такая шарманка в середине и особенно в конце какой-нибудь арии обычно как бы с натугой, пыхтением, свистом и шумом выпускала не звуки, а только воздух из своих продранных легких. Нечто подобное случилось и с Дикисом: последние строфы, он, поднимаясь на носки, со слезящимися глазами, задирая голову все выше и выше, едва просипел и сине-багровый, запыхавшийся, весь в поту, со смехом повалился в кресло.
– Вот что теперь наша святая Русь! Мы ее таки расшевелили и поставили-таки на свою точку.
Обмахиваясь надушенным платком, обтирая им лицо и шею, он изъяснил свое поведение.
– Вот совсем потерял мой голос. А когда-то в московской филармонии по классу пения учился. И вы не удивляйтесь, Липман, что я выкинул такого антраша. Мы в нашем обществе иногда смешаем дело с бездельем и не прочь невинно пошутить и повеселиться.
