Какие же силы были у земли, чтобы вздыбить всё это и так ловко, для удовольствия нам, разложить! А? Как же не жить, когда такое тебя окружает. Горы и горы, нет им конца и краю… Провалы, пропасти, реки, леса.
Всё живёт и дышит тёплой грудью. Гос-с-споди-и… Как же мне помирать теперь, когда это всё опосля останется… и будет шуметь дальше, пахнуть, сиять. Как же уходить от такой красоты. А?
Господи! Дай ишо один срок! Чтобы насытиться вдосталь. Не хватает жизнюшки, не хватает. Дай?! Тогда храм возведу своими руками на этом гольце… эх, ты-ы… молчишь… — и опять непрошеная слеза ожгла его щёку горячей стёжкой и остыла на потрескавшихся губах.
— Спасибо тебе за всё, Игнатий, — глухо отозвался Егор, — никогда я эти края не покину, ни на что не сменяю… Спустимся вниз, надо плыть. Удастся ли когда ещё взойти на эту высоту?
— Тебе удастся, ясно дело, а мне вряд ли. Пошли, Егорка. Говорят, перед смертью не надышишься. Пошли, компаньон ты мой приветный…
Идти вниз куда трудней, чем залезать наверх. Голец сплошняком обвален шаткими плитами камня в поросли мхов и лишайников. Кругом — угрюмые провалы пещерок. Громоздятся в причудливых позах выветренные останцы, словно вздыбленные чудовищные медведи и застывшие в прыжке сохатые.
Громадные глыбы навалены над обрывами, казалось, чуть толкни их — и всё мгновенно загрохочет. Хромому Игнатию особенно тяжело идти. Но он не жалуется.
Ниже курумников ноги до колен утопают в мягких болотистых мхах террас. Сюда уже снизу добегают стланики, заросли ёрника, кустарниковая ольха и ещё хилые, закрученные винтов лиственницы…
Трое рабочих уже затомились в ожидании. Они наловили рыбы и теперь трапезничали у костра. Хорошо промявшись, Егор с Парфёновым набросились на жирных ленков. Хлеб кончался, надо было выпекать новый.
Решили этим заняться на ближайшей ночёвке, а пока обошлись ржаными сухарями. Игнатий ел и не мог остановиться. Наконец, отвалился на спину, расстроено махнул рукой.
— Ну её к чертям, эту рыбу. Ешь, ешь — а через час кишка кишке мяукает в тоске. Надо мяска добыть. С гольца я приметил внизу по реке хорошие мари, должон сохатый выходить на пастьбу.
Счас он отъедается, скоро гон начнётся, обычным делом в конце сентября ревут и хлещутся рогами за маток. Може на болотине и олешек подвернуться, мило дело, сокжои счас на грибках исправные телом.
Ты, Егор, на уток больше заряды не переводи, баловство с ними одно, как и с рыбёхой. Отпугнёшь пальбой местную скотинёшку в сопки. Спробуем на зорьке охотничать. Пораньше на ночлег у марей затаборимся, подъём на рассвете сыграю…
Пристали они к большому острову, наполовину заросшему елью. За широкой мелкой протокой открывалась просторная марь, уходящая к самим сопкам. На таборе особо шуметь Игнатий запретил, долго отбирал патроны для своего карабина, подтачивал на камне нож. Один рабочий пошутил:
— Ты, Игнаха, как в мясную лавку собираешься. Ничего не добудете, если заранее готовитесь обдирать дичину — верная примета.
— Слепой сказал, поглядим. Ясно дело, привязать сохатого к листвянке для нашенской светлости тут некому. Придётся искать, — он заторопил Егора, — давай, брат, укладываться. Завтра денёк не из лёгких. Если на мари зверя не окажется, пойдём за сокжоями на гольцы.
Егору показалось, что только он уснул и тут же кто-то дёрнул его за ногу. Угадал торопливый шёпот Игнатия. — Вставай, надо итить.
— Сейчас, я мигом. — он вскочил на ноги и потянулся.
Небо на востоке чуть порозовело. Где-то тонко закричали всполошенные кулики-перевозчики, и просипел в полёте ворон. Рассветало… Егор наскоро плеснул на лицо ледяной водой, зябко поёжился, глотанул из кружки чайку. Из костра за охотниками досматривают рысьи глаза угольков.
Игнатий с Егором перебрели через протоку и выбрались на закрай мари. На ней ничего не видно — непроницаемой кисеёй завис туман.
— Посидим трошки, — тихо проговорил Игнатий, — счас ветерок приберёт эту муть. Потом двинем в обход болотины, я с одной стороны, ты — с другой.
— Ага… ладно.
Из ельника одна за другой полетели кедровки к стланиковой горе.
— Вона подались на промысел, — зашептал Игнатий, — на голодный живот и орать не желают… работящие птахи, как добрые приискатели.
Эвенки говорят, что кажняя из них по два-три ведра ореха на зиму запасает, раскладывает в тысяче ухоронов и всё помнит, язви её в душу. Как в головёнке всё это содержится, вот удивление. Всё, пошли, ежель чуть поднагнуться, марь видно.
— Понял, — Егор, подавляя дерущую рот зевоту, плеснул воды на лицо из ручейка.
Какая-то птаха завела в лесу нехитрую мелодию. Он осторожно шёл краем ельника промятой во мхах звериной тропой. Обходил бочажины со стоялой водой. старался не наступить на сушняк.
От тропы торфяным уступом поднималась на уровень глаз и уходила к далёкой, ещё сумеречной сопке ровная, как стол, болотина, подёрнутая пушистой зелёной травкой.
Порхали ещё не отлетевшие в тёплые страны проворные бекасы, где-то сиротливо крякала утка, безутешно сзывая выросшее за лето и непослушное потомство.
Зверя не было видно. Светлело ещё больше. Туманное покрывало разом оторвалось от мари и взмыло вверх, растворившись в голубеющем небе. Ветер пахнул сильнее, растревожил деревья, отрясая с них хвою и ненужные к зиме листья.
«Не будет толку!» — подумал Егор, обошёл кулигу низкорослых ёлок и замер от неожиданности. Прямо перед ним, метрах в трёхстах, спокойно пасся здоровенный сохатый с широкими лопатами рогов.
Чуть в издальке бродили две матки с годовалыми телками, а у подножья сопки — с десяток тёмных сокжоев-оленей.
Егор медленно отступил за ёлки, лихорадочно нашаривая в карманах патроны с пулями. Их оказалось всего два — остальные спросонья забыл в сидоре. Осторожно выглянул, тихонько взводя курки. Сохатый нехотя поднял голову и опять успокоился. Егор медленно пополз, передвигая за ремень ружьё.
По-домашнему пахло коровьим стойлом. «Значит, ветерок тянет на меня», — подумал Егор. Трава осыпала его лицо колючими брызгами, под локтями всхлюпывала вода, обжигала грудь и живот холодом, но он уже ничего не замечал, упёршись взглядом в одну точку.
Сохатый, словно отлитый из блестящего чугуна, по мере того, как Егор приближался к нему, увеличивался в размерах: уже различались белое подбрюшье зверя, густошерстная чертячья борода под горбоносой мордой. Взблёскивали белки глаз.
Егор полз рывками, замирая, если рога взмётывались вверх и сохатый прислушивался.
Наконец, нетерпеливо подумал: «Пора! Не то, вспугну». Медленно поднял бельгийку, упёр локти в дернину болота и, затаив дыхание, прицелился в лопатку зверя. Ударил дуплетом. Сохатый взвился на дыбы, грузно шмякнулся на бок, всплеснув брызги воды.
Его ноги ещё судорожно мочалили копытами мох и траву, а Егор уже нёсся к нему, позабыв всё от радости. Зверь, увидев бегущего человека, ухнул, вскочил и медленно пошёл тому навстречу, как не раз ходил на медведя.
Егор растерянно оглянулся — спасительный ельник чернел далеко позади. Быков попятился, а на него, всё убыстряя ход, неотвратимо надвигалась чёрная глыба с опущенными острыми рогами и яростным рёвом.
Он остановился, поняв, что не убежать, вырвал из кармана дробовые патроны, один выскользнул из пальцев и чмокнулся в воду. Оставшимся зарядил ружьё. Машинально разорвал на груди карман, выхватил оттуда платиновую пулю Эйнэ и сунул её через ствол на патрон.
Егор присел, чтобы не выкатилась пуля. С трёх шагов пальнул ниже основания рогов и сиганул в сторону, бросив ружьё. Но зверь всё же успел поддеть его за ноги своей костяной лопатой.
Быков, кувыркнувшись в воздухе, словно тряпичная кукла, лицом угодил в воду, от неожиданности захлебнулся, одурело вскочил.
Сохач не двигался. Раскачливо бегущие самки уже скрывались в далёком подлеске. Через марь спешил Игнатий, радостно что-то шумел издали и махал шапкой. Он подошёл, ни о чём не расспрашивая,
