С охотой принимал он в свои владенья беглый люд из России и загружал работой. В неспокойное время появись какая банда — есть кому отбиваться, все посельщики в неоплатном долгу. Хунхузы не раз пытались заграбастать табуны, но вскорости отступились.
Гонцы от хозяина мигом собирали по хуторам и заимкам полусотню истомившихся по винтовочке и лихой шашечке казаков, которые легко настигали банду. Редко кто спасался от звероватых и безжалостных преследователей.
Сам хозяин, Елисей Упрятин, скуластый и остроглазый, но здоровенный и толстый, лютый бабник и картёжник, который не умел проигрывать, щедро награждал за верную службу особо отличившихся. На выбор отдавал лошадей и коров, оружие и ящики патронов.
Этим снискал такую преданность посельщиков, что они уже сами приглядывались ко всякому пешему и конному, случаем попавшего в долину Дзинь-цзы-хэ, самовольно чинили суд и расправу над невинными.
А то и потаясь сговаривались, делали вылазки в дальние места, пригоняли и резали краденый скот, набивали сундуки добром.
Недобрая слава пошла гулять о Золотой реке, сторонились её и боялись даже матёрые хунхузы. Упрятин только посмеивался — лучшей защиты стадам не сыскать.
Частенько призывал в свои хоромы наиболее доверенных людей, угощал выпивкой и одаривал на ночку красивыми девками, а потом ненароком жаловался на какого-либо конкурента или неугодного человека.
Те исчезали бесследно. В негласной армии были свои командиры и железный устав молчания. Ослушников и болтунов убивали нанятые Упрятиным хунхузы, как это сталось с бывшим хозяином быковского хутора, а это ещё больше страшило и сплачивало вокруг Елисея казаков.
Егор выехал со двора ещё засветло. Под седлом шёл жеребец-трёхлеток, отвоёванный отцом где-то в воровском набеге. Прихватил парень с собой подаренный карабин и запасные обоймы. Марфутка — Марфуткой, а лишиться головы в этих бесноватых краях плёвое дело.
Когда подворье скрылось за бугром, пустил занудившегося в стойле коня намётом, и вскорости открылся хутор Якимова. Здоровенный дом походил на маленькую крепость, окружённую трёхаршинным забором из островерхого кругляка, ставни и двери снаружи обиты цинковым железом.
На фронтоне чердака пропилены узкие бойницы. Поговаривали, что у хозяина имелся ручной пулемёт, запас патронов на добрую армию.
На крашеных воротах из дубовых плах прибиты две дощечки, на одной коряво намалёвано: «Заходь с миром, уходь с Богом», на второй, приколоченной вертикально, — красные пауки иероглифов.
Егор громыхнул прикладом в тяжёлую калитку: звякнул цепью и захлебнулся рёвом здоровенный волкодав, в ярости обгрызая снизу доски ворот.
— Байкал, нельзя! Пшёл на место, — доплыл голос Марфы.
Она с трудом утянула кобеля и привязала накоротко у будки. Сняла накладной запор. Скрипнули кованые петли, и Марфуша появилась в светлом проёме перед замершим в потрясении гостем.
— Я тебя ещё издали выглядела, жених, — обожгла его чёрными ведьмиными глазищами, — заходи…
— Байкал не порвёт? Вот откормили, боле телка выдул.
— Ежель заобидишь, — натравлю.
— Ага, тебя заобидишь, — а сам всё глядел на точёную фигуру и её милое личико, на змеюкой свившуюся на затылке толстую косу.
Кожа на лице выпечена за лето до смуглости, а губы-то — ядрёны до неприличия, так и пышут жаром, так и зовут… в движеньях рук, в каждом шаге и слове — опьяняющая женская сила.
Егора осыпало мурашками по спине и качнуло.
— Чё выставился? Нравлюсь? — щедро улыбнулась и сощурилась.
— Да вроде… Из чего тебя батя строгал, сам-то, как бык…
— Из такого же бревна, как и тебя. Заходи!
Байкал рыл лапами убитую землю, храпел перехваченным горлом. «Не дай Бог сорвётся, — в страхе подумал Егор, — в момент проглотит, как курчонка». Но виду не показал и выговорил псу:
— Хорош, дурак, на жратву заработал уже… хватит разоряться.
Якимиха, толстая, с отёчными ногами старуха, приветливо поздоровалась, усадила за стол, смахнув рукавом крошки с цветастой китайской скатерти. Разевали по ней поганые лягушечьи рты языкатые драконы.
«Неужто Марфа к старости такая будет?» — ужаснулся в мыслях Егор, разглядывая тяжело дышащую грузную бабку. Она нескончаемо вела низким баском:
— Казакам своим хлебушка свежего напекла, спиртику им банчок припасла, а мяска сами добудут. Бог пода-а-аст… Добытные они, стра-а-асть, — переваливалась утицей, поскрипывали от тяжести широкие половицы, — мать-то, Настютка, жива-а-ая?
— Живая… Марфа, братаны с отцом что ли? — невпопад спросил он, пытаясь отвязаться от прилипчивой Якимихи. Завсегда всё выспросит ненароком, а потом обсуждает с другими такую-рассякую Настютку, люди уж не раз говорили матери.
— С ни-и-им, с ни-и-им… и Яшка-а, и Спирька-а, — опередила Марфутку мать, — призадержались чевой-то, дрова к зиме готовят. Отец-то небось опять пьёт и матерь дубасит, Егор? Как она с им терпит… один шкилет остался…
Егор промолчал и огляделся. Бывал он здесь не раз, дружковал с братьями Марфы. Они были куда старше, Яшку давно было пора женить, да всё не подворачивалось доброй невесты для калеки. Успел он парнем повоевать и потерять в боях с красными руку до локтя. Спирьке было тоже за двадцать.
На стенках — тусклые фотокарточки, в углу две большие иконы в серебряных окладах. На пол-избы русская печь с лежанкой — хоть жеребца укладывай. Над окованным медными полосами сундуком — сохатиные рога с висящим на ремне американским винчестером.
Хозяйка прихватывала его под мышку, когда шла доить коров, и, по рассказам отца, владела оружием не хуже казаков. Окна стерегут тяжёлые решётки из катаного железа.
Харитон Якимов строил этот дом сам, только стены и ограду возвели наёмные плотники. Сбежал он от Семенова ещё пораньше Быкова. А потом, случайно встретил Михея в Хайларе и сговорил его купить хутор у Упрятина.
Марфа угостила Егора свежей бараниной. Похвалилась, что сама режет и обделывает скотину, налила в кружку разведённого спирта.
— Пить с нами будешь, мать?
— Глотошек можно за приветную дорожку, — оживилась старая и мимоходом хватила налитое, — немочь вовсе одолела, поем теперь. Не рассиживайтесь долго, ночь прихватит в путях. Ехать не ближний свет. Давай, девка, живей!
— Не понукай, сама знаю, — огрызнулась Марфа, поднялась и выпила. — Поехали, не даст посидеть, ведьма…
Видно, дочь с матерью не ладили крепко, и только гость помешал выговориться старухе, налившейся злобой до одышки.
Кони легко шли рядом, помахивая хвостами. За спиной Егора привязан к луке седла мешок с харчами, а сам он удивлённо щурится на редкой красоты закат.
Алой кибиткой горело где-то над монгольскими степями располовиненное бритвой горизонта солнце, совсем не слепящее и не греющее глаза.
Молодая кобылка под девушкой пританцовывала, рвала поводья из рук, норовя сорваться на галоп. Дымчато уходили в сумерки дальние увалы, ощетинившиеся кабаньими холками леса, сизели туманами пади.
По обочине дороги — выбитая заморозками трава, источающая горьковатый могильный тлен. Марфа о чём-то горюнилась, хмуро озиралась вокруг. За плечами неразлучный карабин, и бутылочная граната топырит пазуху кацавейки.
