крестьяне - получат какие-то социальные блага. Между тем, представители русского капитализма, с одной стороны, не прочь были усилиями рабочего и крестьянского классов свергнуть царский режим, но, с другой стороны, они никак не могли примириться с мыслью, что в этом случае придется и капиталу поступиться кое-чем в пользу тех классов, которым революция будет обязана своим успехом. Чем больше я наблюдал эту картину, тем яснее становилось для меня, что революция не сможет быть «бескровной», и что виной тому будет не столько жестокость и озлобленность некоторых элементов среди революционных классов, сколько своекорыстие и классовый эгоизм господствующих социальных слоев, от которых, по всей очевидности, не приходилось ждать готовности пожертвовать хотя бы частью их привилегий. Я вспоминаю, с какой ненавистью крупные инженеры встречали рабочих, делегированных на заводские совещания. Это была в зародыше та борьба, которая затем развернулась между рабочими и «спецами» и которая привела к тому, что после переворота русская промышленность была дезорганизована, вследствие перехода руководства ею из рук технического персонала в руки рабочих, считавших себя законными наследниками прежнего заводского управления. Характерно при этом, что вражда между представителями капитала и рабочих особенно обострилась именно тогда, когда на смену бюрократам пришли настоящие капиталисты, делегированные Временным Правительством. Как это ни удивительно, но непонимание смысла происходящего продолжалось и после того, как вспыхнула революция, приведшая к крушению самодержавия и отречению царя. Трехсотлетний трон Романовых рухнул, уже было образовано Временное Правительство во главе с кн. Львовым, в Петербурге заседал Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, - а представители режима, только что сломленного народным восстанием, еще не сознавали всей важности совершающихся событий. Через несколько дней после свержения монархии, в Петербургский Совет, где я начал работать в экономическом отделе, явился стройный молодой офицер и подал мне прошение на полулисте бумаги. Это был брат последнего царя, Михаил Александрович, чуть ли не накануне отказавшийся от престола. Он просил выдать ему разрешение на охоту в одном из его имений, находившемся верстах в 30 от Царского Села. Разрешение было ему выдано, но нас поразило, как в этот переломный момент, когда решались судьбы страны, брат царя мог думать об охотах и развлечениях, точно все оставалось по-старому. На третий день революции я был приглашен к Н. П. Балашову, б. члену Государственного Совета. Я нашел у него в сборе семейный совет, в котором принимали участие и его ближайшие служащие. Речь шла о том, что делать со знаменитым погребом Балашовых. Перед этим солдаты разграбили винные погреба Зимнего Дворца, и та же участь легко могла постигнуть и балашовский склад. В конце концов было решено раздать родным и знакомым весь запас драгоценных вин, среди которых имелись бутылки времен Наполеона. Вопрос обсуждали долго и горячо; казалось, что судьба вин не менее важна, чем судьба империи и русского народа. В июле месяце 1917 г. я встретился с сыном Балашова, бывшим лидером национальной фракции в Государственной Думе, во время первой большевистской демонстрации, которую мы наблюдали из окна их балашовского дома. Балашов-сын сказал мне:
- Только одного прошу у Бога: чтобы большевики захватили власть. Тогда произойдет небольшое кровопускание, и все будет кончено. А через пять лет я встретил старика Балашова в немецком курорте Баден-Бадене. Ему было уже лет 80, и он был сильно пришиблен и годами и ударами судьбы. Но он все надеялся, что прежнее вернется, и все меня спрашивал: - Скоро ли уйдут эти проклятые большевики? Я особенно остро испытывал чувство удивления, смешанного с жалостью и негодованием, когда в первые недели революции наблюдал это непонимание, слепоту и тупость всех тех, кто был опорой старой власти. Они не могли поверить, что их положению, могуществу и привилегиям пришел конец. Для меня лично революция была торжеством моих юношеских мечтаний, и я приветствовал ее с верой и энтузиазмом. Для меня не могло быть никакого вопроса, пойду ли я с революцией. Конечно, я должен был немедленно предоставить себя, все мои силы и знания, в распоряжение освобожденного народа. В одну из первых ночей Февральской революции я возвращался домой по улицам Петрограда, озаренного пожарами, охватившими полицейские участки. Все, что происходило вокруг меня, напоминало столько раз читанные описания взятия Бастилии. В ту же ночь я написал во все общества, в которых состоял директором-распорядителем, прося освободить меня от активной работы. На следующий день я уже был в Таврическом Дворце - центре революции, - чтобы предложить свои услуги формироваавшейся в то время новой власти. Я стал работать в экономическом отделе Петроградского Совета. По предложению правительства Керенского и Совета Рабочих Депутатов, я, кроме того, был назначен вице-председателем О6ъединения по обеспечению железных дорог древесным топливом. После Октябрьской революции я продолжал работать в государственных советских учреждениях. Я принадлежал к той фракции внутри меньшевиков, которая на деле проводила принцип:«худо ли это или хорошо - но это моя страна», - и следовала директивам своего вождя Ю. Мартова о недопустимости бойкота и саботажа по отношению к новой власти. Верный этому убеждению, я, по настоянию моих друзей - членов новой власти - и с одобрения самого Ю. Мартова, принял на себя ответственную работу по моей специальности в роли советского «спеца» - как тогда стали называть специалистов. Характерно при этом, что, состоя на службе в качестве «спеца» я все же продолжал числиться в группе политических противников новой власти. Я был затем избран служащими Главлескома делегатом в Московский Совет Рабочих Депутатов против моего конкурента, коммуниста-хозяйственника Ломова, который впоследствии состоял председателем того учреждения, в котором я был директором- распорядителем. Помню, мне был прислан депутатский билет за номером 51… Следует отметить, что я не был единственным и что в то время нас, меньшевиков, было несколько десятков среди членов Московского Совета. Увы - это было на заре новой власти; тогда еще были иллюзии насчет того, что сотрудничество возможно… Скоро, однако, наша группа была исключена из Совета, и многие были арестованы. Радужное и праздничное настроение первых дней революционного подъема постепенно рассеивалось. На пути новой России стояло множество препятствий: борьба партий грозила гражданской войной и переворотами, с каждым днем все резче и ожесточеннее выступали классовые, национальные и экономические противоречия. Армия не хотела драться, и на фронте увеличивалось разложение. Германия и ее союзники ждали благоприятного момента, чтобы наброситься на слабеющую Россию. Положение становилось все более сложным и мучительным. Но одно для меня было ясно. Каковы бы ни были мои политические симпатии и мои личные связи с меньшевиками, я твердо решил не отрываться от народа, не уходить от революции и продолжать служить им в меру моих скромных сил при всех обстоятельствах. Это решение я выполнил ценою многих жертв и лишений. Оно и определило мою дальнейшую жизнь после прихода к власти большевиков.
Глава третья УТОПИСТЫ У ВЛАСТИ
В октябре 1917 года большевики захватили власть в России. Первые шаги их деятельности проходили в странной и противоречивой обстановке. Новая власть именовала себя диктатурой и была ею на самом деле, но это не помешало ей устроить в ускоренном порядке выборы в Учредительное Собрание на основе очень демократического закона, выработанного еще Временным Правительством. Смертная казнь на фронте была отменена: в тылу она уже и без того считалась отмененной. Оппозиционные газеты разных оттенков выходили в свет, ежедневно критикуя новую власть; оппозиционные партии продолжали свое существование. А когда, через два месяца после Октябрьского переворота, была создана Чека, ей было предоставлено право лишь расследовать политические преступления, но не применять наказания. Странное это было время: диктатура еще не обрела себя! Основной задачей ВЧК была борьба с саботажем: при своем зарождении ВЧК так и называлась- Всероссийская Чрезвычайная Комиссия для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Но и саботаж тогда был тоже совсем необычный. Никто не портил машин, не поджигал складов, не уничтожал запасов. То, что принято называть саботажем, приобрело в России особые формы. Немедленно после большевистской революции в среде интеллигенции и, главным образом, среди служащих огромного государственного аппарата, неимоверно разросшегося за время войны, стала распространяться мысль об отказе от сотрудничества с советским правительством. Настроение это вылилось в бойкот новой власти и, прежде всего, привело к приостановке работы в государственных учреждениях. Это сильное, но обоюдоострое оружие большевики и называли саботажем. Бойкот и саботаж явились первыми провозвестниками гражданской войны, едва только намечавшейся в те месяцы: она разгорелась значительно позже, летом 1918 г. Между тем, хозяйственный кризис усиливался. Украина, оккупированная
