одиночной камере с двойной решеткой.
Через одиннадцать дней тюрьмы меня отпустили, но за такой огромный залог, который я смог внести с большим трудом и лишь благодаря солидарной помощи друзей. Освобождение сопровождалось еще некоторыми каверзными условиями.
В тюрьме Карлсруэ я прочитал в газетах слова министра юстиции Кинкеля, сказанные к первой годовщине объединения: в немецком объединении, сказал он, нет ни победителей, ни побежденных. Берлинская судебная палата настолько убедительно обосновала свои сомнения о соответствии обвинений против моих сотрудников международному праву, что она обратилась в Федеральный конституционный суд, потребовав принять принципиальное решение относительно законности подобных процедур. Другие же суды выносили приговоры. Таким образом, господствовала правовая неразбериха.
Как и при решении многих спорных проблем, возникших после объединения, в моем процессе речь шла в конечном счете о принципиальном вопросе: было ли воссоединение объединением двух суверенных государств или поглощением одного государства другим, при котором побежденный подчиняется победителю?
Уже до моего процесса, а тем более во время судебных заседаний усиливались критические голоса общественности. Даже бывшие противники из западногерманской разведывательной службы выражали свое недоумение. Хериберт Хелленбройх, бывший президент БНД, заявил: “Процесс против Вольфа я считаю противоречащим конституции. Вольф занимался разведкой по поручению тогдашнего государства… Обвинять его теперь… в измене родине лишь потому, что его можно схватить, – такое трудно доступно пониманию. Эта как бы имеющая обратную силу возможность подвергнуть аресту равносильна принятию уголовного закона, имеющего обратную силу. В обвинении каждого, кто шпионил в пользу ГДР, в измене Федеративной республике есть своя логика, но логика очень странная”. Нечто подобное можно было услышать и от бывшего шефа военной контрразведки адмирала Эльмара Шмелинга, который к тому же вообще ставил под вопрос существование разведывательной службы после окончания холодной войны.
По прошествии семи месяцев мой процесс в Верховном земельном суде в Дюссельдорфе поздней осенью 1993 года близился к концу. Были выслушаны более тридцати свидетелей и экспертов, зачитано множество документов. Позади судейских кресел грудились штабеля папок. К тому, что было уже известно, не добавилось ничего нового. Лишь в начале процесса был приобщен единственный неизвестный эпизод – Топаз. Во время процесса был раскрыт и арестован Райнер Рупп, наш главный источник в штаб-квартире НАТО в Брюсселе. По этому и другим арестам наших источников в Федеративной республике я понял, что содержащиеся на дискетах картотеки с наиболее секретными данными нашей разведки попали через ЦРУ в руки западных служб, которым удалось расшифровать эту информацию. Потом я узнал, что один прежний сотрудник нашей разведки выдал кодовые имена наших брюссельских источников 1990 года западногерманской разведке, которая с помощью заложенной в дискетах информации смогла идентифицировать Топаза.
На моем процессе было доказано то, что вообще никогда не подвергалось сомнению, – то, что я был руководителем эффективной разведывательной службы и в этом качестве встречался с людьми, которых можно называть агентами. При этом я заявил, что в соответствии с законами и конституцией ГДР я беру на себя полную ответственность за деятельность подчиненных мне сотрудников.
Федеральная прокуратура и судьи в полной мере сознавали сомнительность слушания дела с точки зрения конституции и принципов международного права. Поэтому они старались представить меня как главу уголовной организации. Однако свидетели, аттестованные как опасные агенты, оказались не демонами преисподней, а людьми, убежденными в том, что они действовали на пользу доброму делу.
Оглашение приговора по моему первому процессу было назначено на понедельник, 6 декабря 1993 г. Генеральный прокурор ФРГ потребовал семи лет лишения свободы – меру наказания, применяемую к агентам, которые осуждались как граждане старой ФРГ. В воскресенье мои дети и приемные дети Андреа провожали нас в Дюссельдорф. Вечер мы провели у наших новых друзей из Рейнской области, которые в прошлые месяцы бескорыстно давали нам кров. Я был обвинен в измене родине, а до сей поры незнакомые мне люди проявляли как нечто само собой разумеющееся солидарность со мной, вселяли в нас мужество перед судебными заседаниями, кормили нас у себя дома.
Одним из моих друзей был Карл Винклер. Я познакомился с ним на ноябрьском митинге в 1989 году в Берлине. Как критик режима из кружка Роберта Хавемана он был в 1979 году осужден и после ареста депортирован на Запад. Во время бесед с ним после 4 ноября 1989 г. мне стало совершенно ясно, что несмотря на все, что с ним произошло, он не стал ни озлобленным, ни мстительным, а остался открытым, достойным симпатии человеком, с новыми идеями, обращенными в будущее, и слово “диалог” не было для него пустым звуком. Мы вместе строили планы, которые хотели осуществить в будущем. К сожалению, Калле (Карлуша) слишком рано умер, утонув летом 1994 года в Средиземном море.
Прежде чем председатель суда произнес обоснование приговора, он объявил, что отклоняет представление Федеральной прокуратуры о немедленном аресте, но предоставляет обвиняемому освобождение от ареста под залог. Приговор был на год меньше запрещенного прокурором срока. Мои защитники немедленно подали апелляцию.
Летом 1995 года Федеральный конституционный суд решил по делу Вернера Гроссмана, что офицеры разведки ГДР не подлежат в Федеративной республике преследованию за измену родине и шпионаж, и потому Федеральная судебная палата отменила и приговор Дюссельдорфского суда против меня.
Крестовый поход победителей, шествовавших по павшей ГДР как по оккупированной стране, помог мне преодолеть состояние паралича, в которое меня повергло крушение социалистической системы. Зал суда был не тем местом, где мы должны были отдавать отчет в том, в чем мы можем сами себя упрекнуть. Ответить на многие вопросы я должен был себе сам.
Человеческий фактор
Моменты, когда во время моего процесса мои бывшие сотрудники вызывались в качестве свидетелей, были для меня весьма впечатляющими и трогательными. Это были те самые женщины и мужчины, с которыми я был тесно связан в течение долгих лет и которые еще и сегодня для меня много значили. Хотя и для них рухнул мир и многие из них были привезены из тюрьмы, они были исполнены достоинства и выдержки.
Это особенно относилось к тяжело больному Гюнтеру Гийому, а также к обоим высокопоставленным сотрудникам министерства иностранных дел Федеративной республики д-ру Хагену Блау и Клаусу фон Рауссендорфу. Осужденные на большие сроки тюремного заключения, потерявшие свое гражданское положение, они как свидетели стали излагать политические мотивы своих действий. Не без волнения наблюдал я и Иоганну Ольбрих. На пути к тому, чтобы стать важным источником для нашей службы, она в течение некоторого времени была секретаршей у Вильяма Борма, причем ни один из них не имел ни малейшего представления о тайной деятельности другого.
Пусть следующие портреты расскажут о тех, с кем на протяжении долгих лет совместной работы у нас сложились человеческие отношения.
С Хансхайнцем Порстом я познакомился в 50-е годы через его двоюродного брата Карла Бема. Оба были родом из Нюрнберга, где отец Порет владел фотомагазином. Бемом, который был на десять лет старше него, Порет восхищался, однако с приходом “третьего рейха” Бем вдруг исчез. Когда через шесть лет он вернулся из концлагеря Дахау, старый Порет взял его в свою фирму. Политикой он не интересовался, на болтовню людей не обращал внимания, когда нужно было помочь “честному малому”. Точно так же десятилетиями позже он отнесся к своему сыну, не подозревая о его контактах с секретной службой ГДР.
После того как младший Порет и его двоюродный брат пережили войну – один в штрафном батальоне, другой зенитчиком, – они решили основать издательство. Поскольку Бем не скрывал своих коммунистических взглядов, американские оккупационные власти отказывали им в лицензии. Тогда Бем уехал на Восток, а Порет стал совладельцем в фирме отца и за десять лет увеличил ее оборот в десять раз.
Связь Порста с двоюродным братом в другом немецком государстве никогда не прерывалась. Однажды он сказал о нем: “Когда Бем развивал свои идеи о свободном, справедливом обществе, он говорил не только
