— Да ну! — изумился Мишка. — На ком?
— На той, летней…
— У парня губа не дура… А, чего темнить, скажу откровенно — хорошо это! Он тих, ему боевую бабу нужно. Да и инженер она, умная.
— Зато ты дурак! Делиться придется! Все пополам!
— Ну и что же, его доля, пусть.
— Молчи! — завопила Наталья. — Молчи! Молчи!
Она кричала, приседая, топая ногами. Слюни пузырились у нее на губах, желтые тонкие космы вылезли из-под платка. Михаил глядел на нее со страхом и жалостью. Дождался тишины. Сказал:
— Это тебя жадность губит, все себе захватить хочешь. Вот потому и бездетная.
И снова крик:
— Молчи! Гад! Дурак! Молчи-и-и…
Иссякнув, Наталья сама замолчала. Да и о чем теперь говорить? К чему работать? Вот придет погубительница и все отнимет. Она молодость свою, мимолетную, невозвратимую, вбила в этот дом, а та… Обрюхатела! Грудаста, широкобедра… Значит, дети пойдут. А она вот так и помрет бессчастной. Не будут касаться ее цепкие лапки, не ощутит сладкой боли в сосках, не услышит чмоканье маленьких губ. Пройдут мимо нее медово-горькие радости материнства.
Умрет — не вспомянут.
Вечера она теперь проводила в недвижности, оцепенело глядя в темноту. И видела в ней разные фигуры. Но чаще один образ, одна картина являлась ей: высокая черноволосая женщина с белым сверточком на руках, красивая, молодая, торжествующая!
А будущий раздел представлялся в виде громадной пилы, вдруг опустившейся на дом. Она даже видела сверканье зубцов, летящие опилки, слышала жадно всхлипывающее рычанье пилы: «Жвяк-жвяк!.. Жвяк-жвяк!..»
Особенно часто видение опускающейся пилы мучило ее во сне, вернее, на той грани сна, где еще одолевают дневные мысли и заботы, но теряющие свои очертания, колышущиеся, словно в воде.
Почти каждую ночь ей не то снилось, не то воображалось одно и то же: Юрий с чернушкой распиливают поначалу дом, потом сарай и, наконец, чтобы она сгорела, уборную. Наталья крепко помнила рассказанное ей давным-давно тетей Фешей. На суде разбирали жалобу двух братьев. Они никак не могли поделить родительский дом. Тогда, решив, что дом еще крепкий, они начали распиливать его пополам. Дом, конечно, развалился. Может, и не было такого случая, а она верила — был! Как известно, дураки произрастают в изобилии.
Наталья потемнела лицом. В белках ее глаз стала просвечивать желтизна, в горле, портя вкус еды, застряла горечь желчи, лютая, прилипчивая — не отплюешься.
4
Как-то вечером она забежала к тете Феше.
В последние годы тетя Феша постарела и одрябла, как перезимовавшая в тепле редька. По-прежнему она жила своими тремя козами, да не одна жила. Одной еще ничего и вполне понятно — много ли надо старухе?
Так ведь не одна, с Васькой жила, полюбовником или мужем, черт их разберет! Он был моложе ее раза в три, какой-то тупомордый, со странно прорезанными зрачками — квадратными — в простоквашных глазах.
Дверь Наталье отворил Васька. Он вышел босиком. Так, босыми подошвами, и топтался по снегу.
Васька поздоровался с ней, сказав мяукающим голосом идиота что-то вроде «здравяу». Уставился, шагнул ближе: страх пронял Наталью. Кто его, дурака, знает, что в задумке держит? Да и дурак ли? Живет со старухой в безделье, как глиста в кишках.
Наталья шмыгнула в двери, но Васька успел-таки щипнуть за бок. И крепко, собака!
Тетка, перетянутая крест-накрест двумя шалями, пила чай с малиновым вареньем и водкой.
— Добрый вечер, тетечка, — сказала Наталья.
— Добрый, добрый… Это смотря для кого. Для меня — недобрый.
Старуха поднесла чашку к губам и громко потянула чай. Вид у нее был нездоровый — пожелтела, глаза мутные, щеки и нос в синих жилках. На бородавках выросли кустики белых волос. Старуха допила чай и поставила чашку.
— Мой-от фендрик, — она кивнула на ухмылявшегося Ваську, — знаешь что сегодня выкинул? Открыл подпол в кухне да как гавкнет: «Молоко плывет!» Я кинулась и чуть-чуть не загремела вниз. Убилась бы. Три метра высоты! Ишь, ухмыляется. Погляди ему в лупалы — никакого раскаяния, а ведь я кормлю и пою бездельника. Трутень! Сегодня у меня было знаешь сколько? Одиннадцать дур. Восемь простое гадание, три сложное. Каково? Как директор зарабатываю. Так уж из меня на пол-литра вытянул. Пошел отсюда, мерзавец, чтобы и глаза тебя не видели!
Васька, ухмыляясь, ушел в кухню.
Старуха уставилась на Наталью. Взгляд уже и не человеческий — холодный, равнодушный.
— Чего стряслось? Выкладывай.
— Юрий женится.
— Значит, не удержала?
— Чем это я могу его держать?
— А чем бабы мужиков держат?… Эй, Наталья, я тебя скрозь вижу, не спрячешь, не утаишь. Что же, ему пора, женитьба — дело нужное. А что, на той женится?…
— На той, тетя Феша, на черномазой.
— Ничего, ладная бабенка. Крепкая. Такие бабы сейчас пошли — сильные! Мужики ослабли, все хвостом виляют, а женщина, если сильная, прямее их… Ну, пусть их. Дай им бог всяческого благополучия. Значит, полдома теряешь? Кусочек?
— Ну что вы, тетя Феша.
— Да мне-то… Значит, и твои дела хуже пойдут. Вот и я, Наташенька, плохо живу, плохо. Старею. Одно болит, другое болит — руки, ноги, в поясницу постреливает. Ты, голубка, пожалей старуху, разотри скипидаром. Того жеребца не упросишь.
Тетя Феша еще долго жаловалась на то, на се. Потом согрела скипидар, разделась, легла на широкую постель с двумя пуховыми подушками, расплылась желтым тестом.
— Ну и жиру на вас наросло, тетя Феша. Не тяжело носить-то? — спросила Наталья, наливая теплый скипидар в ладошку.
— Тяжело, Наташенька, тяжело… Сердце давит, а ничего не могу поделать. Люблю поесть всласть. Здесь три, здесь.
Наталья провела корявой ладошкой. Должно быть, это было очень приятно.
— О-ох! — запыхтела старуха. — О-ох… Еще, еще!.. Крепче жми, крепче!.. Хорошо… Хорошо… О-ох- хо-хо… Люблю я, Наташенька, запах терпентина, так мы скипидар раньше звали. Все нехорошее он отшибает. Скажем, помои сплеснутся или угаром запахнет. О-ох-ох… Еще, еще… Крепче, крепче… Ох-ха… Да, о чем это я? Память у меня прохудилась, говорю, а ничего не помню. О чем говорили?
— Об угаре, тетечка.
— А… Знаешь, какую байку я слышала. Теперь еще ноги потри… Ишь, вздулись. Это к ненастью, перед непогодой. А уж и ноют как. Крепче три, Наташенька. Крепче… крепче… о-ох… Да, об угаре. Живет одна божья старушка и кормится, сама понимаешь, квартирантами. Комнатку сдает, и все тем, «то побогаче. Левую потри — левую… Но помирают квартиранты. Дуба дают! А вещи ихние… Кто знал все до тонкости, что было, а чего у них и не было. Раз поселилась к ней бабочка одна, с достатком. Пожила неделю-другую, а там ночью встала по неотложному делу и бряк на пол. Угар! Но баба голову не потеряла. Уж если я угорела, думает, что же с бабусей творится, поскольку рядом с печкой спит. Добралась кое-как. Смотрит — лежит старуха и не шевелится. Укрыта тулупом с головой. Потянула бобочка за тулуп, а старуха-то, оказывается,
