— Хочу на живых композиторов посмотреть!
Упал Арнольд Мефодьевич на колени перед композиторами, сжалились те, пришли к кабану, стали ему свои произведения исполнять — очень ему это понравилось: расчувствовался, слезу пустил, собственную песню «По Золотому кольцу приезжайте в Иваново» изъявил желание спеть и спел, чем весьма растрогал композиторов.
Наступил Новый год. Заправил Арнольд Мефодьевич паяльную лампу бензином, наточил немецкий штык и пошел к кабану.
— Не режь меня, Гантенбайн! — взмолился кабан. — Додержи до Рождества — не пожалеешь!
Задумался Арнольд Мефодьевич, вспомнил русские народные сказки и отложил штык в сторону. Стали они дальше жить-поживать, да только кабан все пуще наглеет:
— Хочу цветной телевизор смотреть! Хочу Фрицше читать! Хочу Рофию Сотару иметь!
Закручинился Арнольд Мефодьевич, да делать нечего — нужно исполнять. Все свои сбережения на кабаньи прихоти пустил, а тот еще издевается:
— А ответь-ка ты мне, Гантенбайн, как ты жизнь свою прожил?
— Хорошо, — отвечает Арнольд Мефодьевич.
Захохотал кабан, мухаком и порванцом обозвал.
Или:
— А ответь-ка ты мне, Гантенбайн, что нужно сделать для полного торжества первого закона диалектики — закона перехода количества в качество?
— Арендный подряд внедрять, гласность и демократию, — ответил Арнольд Мефодьевич.
— Дурак! — захохотал кабан. — Рюриков призвать нужно.
Наступило Рождество. Заправил Арнольд Мефодьевич паяльную лампу бензином, наточил немецкий штык и пошел к кабану. Зашел в сарай и видит — лежит бездыханная грязная глыба, а рядом записка: «Ты уж извини меня, Гантенбайн, но надоела мне вся эта канитель, и решил я принять мышьяк, потому что самая серьезная из всех философских проблем — это проблема самоубийства, и мне удалось ее решить. Мясо мое отравлено, и хотя вы привыкли травить друг друга, я тебя все же очень прошу — не соблазнись сам и не соблазни других. Гуд бай, мой друг».
Поплакал, погоревал Арнольд Мефодьевич, да делать нечего: нужно ведь как-то убытки возмещать. Обработал он кабана паяльной лампой, разделал тушу, сбрызнул чесночным рассолом да и повез на рынок.
Тут и сказочке кондец.
Старуха и дурачок
Майское утро, двор. На лавочке сидит бывшая учительница. Из подъезда выходит Митя из неблагополучной десятой квартиры. На его пиджаке позванивают ордена и медали, он щурится от яркого солнца, мечтательно смотрит на крону пушистого клена, загадочно улыбается.
— Время сколько? — спрашивает он.
— Во-первых, Митя, нужно прежде поздороваться, — говорит старуха. — Во-вторых, спрашивать о времени нужно так: «Который час?» Понял?
— Понял, — отвечает Митя и подергивает плечами, чтобы медали звенели.
— А теперь садись рядом со мной, и мы продолжим наши занятия. На чем мы вчера остановились, на каком вопросе?
Митя напряженно смотрит на старуху, шевелит губами, отвечает:
— На коровах!
— Верно, Митя, молодец! — радуется старуха. — Парень ты вовсе не глупый, только педагогически запущенный, но это уже не твоя вина, это вина твоих родителей… Кстати, что за шум был у вас вчера вечером, кто так сильно кричал и страшно стонал?
— Вчера?
— Да, вчера, после программы «Время».
— Это… нет, нельзя мне об этом, — потупившись, отвечает Митя, — нельзя, а не то мне… башку свернут… в канализации утопят… в мусоропровод затолкают…
— Н-да, ну ладно, продолжим наши занятия. Сегодня, Митя, мы поговорим с тобой об индустриализации нашей страны. Тема очень серьезная, будь внимателен! Итак, к концу первой пятилетки…
— А универмаг уже открылся? — встревоженно спрашивает Митя.
— Ну вот, опять ты со своим универмагом! — огорчается старуха. — Ну что ты там потерял, что тебе там нужно?!
Митя снова потупился, молчит.
— Что молчишь? Неужели и об этом тебе нельзя говорить? Скажи, не бойся! Я никому не открою твоей тайны!
— Невеста там у меня…
— Ах, Митя, Митя! Да какие там невесты! Да эти накрашенные дуры смеются над тобой, издеваются, а ты им веришь!
— Нет… невеста, — бормочет Митя, — невеста… скоро мы поженимся… скоро мы всегда будем вместе… мы всегда будем вместе стоять у окна и смотреть на деревья…
И он быстро идет к универмагу.
Курица
День был хмурый, ползли тяжелые облака, срывался и тут же таял слабый, синюшный снег.
Кусками жести, толя и проволоки Николай Иванович заделывал в заборе дыру.
Куры бродили по двору, рылись в золе за уборной, и только курица с синей меткой, поджав ногу и прищурив глаз, неподвижно стояла в черном, вскопанном огороде.
Работал Николай Иванович медленно, часто перекуривал.
Соседский больной мальчик, высунув язык, смотрел в окно.
Прогрохотал рейсовый автобус.
На пустыре через дорогу сцепились бездомные псы.
С хрипящим магнитофоном прошли поселковые хулиганы, и один из них спросил:
— А Верка дома?
— Нету, в город уехала, — ответил Николай Иванович.
Жена в спущенных чулках выплеснула с крыльца помои, все куры дружно бросились к жиже, и только курица с синей меткой осталась на месте.
Порывом ветра ей взъерошило грязные перья и пух.
Николай Иванович сходил в уборную, вернулся и увидел у забора незнакомого человека в грязном плаще и облезлой кубанке.
— Что нужно? — спросил Николай Иванович.
Незнакомец молчал, мутно смотрел в огород.
— Что нужно? — спросил Николай Иванович и поднял с земли молоток.
— Гыл! Гыл-дыл! — испуганно ответил незнакомец, на его губах лопнул пузырь слюны, он отшатнулся от забора и побрел по улице.
Порывом ветра его подтолкнуло в спину и задрало полу плаща с клетчатой подкладкой.
Мальчик в окне забеспокоился, стал гримасничать и стучать по стеклу.
— Мордует тебя! — крикнул Николай Иванович на мальчика. — А тебе какого тут надо! — крикнул он на курицу и замахнулся молотком. — Какого тут торчишь? Иди вон к своим… долбись там… гыл-дыл!
