наслаждением.
Незадолго до захода солнца Стефани обнаружила, что бак продырявлен: из крана больше не текло, и ей пришлось проделать штопором дырку ближе ко дну, чтобы вылить то, что осталось. Зато обнаружилось около двадцати банок с апельсиновым и томатным соком. А когда они нашли коробки с едой, приготовленной для них в дорогу, их радости не было границ.
Они, вероятно, стали единственными существами на земле, которые, в ожидании смерти, поглощали сэндвичи с копченым лососем, икрой и гусиной печенкой; за сэндвичами последовала еще и фаршированная утка.
Первые тридцать шесть часов были не слишком веселыми, особенно когда Массимо дель Кампо завладел головой Бобо и стал бурно упрекать ее — этакая версия «Гамлета» в стиле итальянского вестерна.
До конца, до последнего проблеска сознания, когда от сухости воздуха тела мумифицировались и перестали пахнуть, Стефани удавалось сохранять чувство юмора. Ее охватил безумный смех при мысли, что «Вэер», вероятно, будет так описывать ее агонию: «В волшебной пустыне из сказок „Тысячи и одна ночи“ под золотым, усеянным бриллиантами небом, одетая в желто-лиловый ансамбль от Риджи с широкими рукавами в опаловых блестках, дополненный элегантными украшениями от Нино Альфиери…» На ней были белые джинсы, но в статье они преподнесут все иначе, чтобы сделать ей рекламу, пусть и посмертно.
И вот, когда занялся рассвет третьего дня, она решила, что уже дала разумный шанс спасателям, а теперь нужно пойти на риск. Она, конечно же, хотела бы дождаться помощи, но не хотела пассивно дожидаться смерти. А за барханами, возможно, что-то было: дорога, колодец, лагерь кочевников… Она разбудила Массимо, пнув его в ребра, и заставила подняться.
Они двинулись в путь, когда на горизонте уже набухало солнце. Стефани было очень трудно идти, но еще тяжелее было заставлять двигаться Массимо: он один был как целое стадо коров, которых требовалось ежеминутно собирать. Всего за несколько часов жар, вызванный гневом небесным под названием «солнце», обожженная кожа, жажда и истощение превратили их в два пугала, которые шатались и бредили.
Лицо и руки Стефани покрылись отеками и следами от тысяч укусов невидимых клещей. Красные пятна быстро превращались в болезненные волдыри.
Однако она продолжала двигаться вперед, ругаясь и гоня перед собой коровье стадо по имени Массимо, не из жалости или солидарности и не для того, чтобы не дать ему упасть и умереть, а потому что боялась остаться одна: так все же было что-то живое, животное во всей этой слепящей пустоте.
Массимо, которого она упрямо толкала перед собой, грозил ей в бреду кулаком, вертелся на месте, как брошенная марионетка, которая одну за другой обрывает свои нити в медленном неуклюжем вальсе, прежде чем рухнуть на пол…
Но она упрямо продолжала этот ошалелый заплыв через пространство, и барханы поднимались и опускались, точно волны цвета охры, и время от времени в них показывалось лицо ее отца и дом на Фишер-айленде,[34] где она проводила каникулы, когда была маленькой.
К ней вновь вернулось сознание, когда она увидела, что Массимо, совершенно невменяемый, стоит в театральной позе на вершине бархана и поет «La donna e mobile»;[35] допев, он рухнул на землю и начал скрести песок ногтями. Она упала рядом с ним, укрыв лицо платком от Пуччи, чтобы защитить то, что еще осталось от ее кожи. «Господи, я не могу лишиться своего рабочего инструмента, они же меня изуродуют… Как я буду зарабатывать на жизнь…»
И тут страдания прекратились.
7
Судно покачивалось на волнах, и океан мягко, по-дружески приподнимал его, как добрый великан, который несет на плече спящего ребенка. Ее отец твердой рукой держал штурвал. Этот человек занимался или пытался заниматься многими вещами — вплоть до того дня, когда он «пал» (он произносил это с грустной улыбкой, не уточняя, что он под этим подразумевает) и закончил свои дни во Флориде, владельцем французского ресторана на Марина-бич.
Судно насчитывало в длину всего лишь девять метров, а в Майами имелось еще тридцать два французских ресторана, но паруса наполнялись ветром — а когда вы стоите на палубе в капитанской фуражке, с трубкой в зубах, и у вас борода с проседью, как у настоящего морского волка, и на вас устремлены глаза обожающей дочери, то все не так плохо. Стефани с благодарностью вспоминала свою мать, потому что та их бросила. Они потеряли ее где-то по дороге, между ловлей лангустов и делами по импорту-экспорту, между Джибути и Мадагаскаром — она оставила их, чтобы последовать за капитаном из Иностранного Легиона.
Спасена, подумала она с благодарностью, ощущая, как под ней колышется палуба, и открыла глаза, чтобы улыбнуться отцу с тем восторгом, к которому он привык и без которого, вероятно, и сейчас не может обходиться, хотя и умер пять лет назад.
Она увидела барханы и белую фигуру бедуина, что ехал рядом на своем махари,[36] обнаружила, что лежит на спине верблюда под чем-то вроде паланкина из пальмовых ветвей, запеленутая, как младенец, в красно-синюю хлопчатобумажную ткань, которую обернули вокруг ее тела и пропустили под брюхом животного…
Перед ней была вереница верблюдов, которые покачивались в раскаленном мире, где солнце было похоже на вспышку, увековеченную в момент ее апогея.
Стефани тут же закрыла глаза, чтобы защититься от боли, но красный пожар над ней продолжал свирепствовать. Она поднесла руку к лицу и ощутила под пальцами шершавую поверхность; высохшая и затвердевшая кожа была жесткой, как чешуя. Она вскрикнула, не столько для того, чтобы привлечь внимание, сколько для того, чтобы удостовериться, что у нее еще остались голосовые связки и что огонь, который она ощущала у себя в горле, разрушил не все.
Один из бедуинов направил к ней своего махари, приподнял один из двух кожаных бурдюков, что свешивались по бокам животного, и дал ей напиться.
Она увидела Массимо, равномерно покачивавшегося перед ней, на спине другого верблюда. Массимо тоже был завернут в красно-синие хлопковые тряпки. Несомненно, это был какой-то караван синих и красных хлопковых тканей.
Она уснула.
Когда она проснулась, то обнаружила, что лежит на расстеленном на земле покрывале в каком-то оазисе; рядом с ней поставили кувшин с водой, положили финики и что-то вроде хлеба, походившего на высушенные коровьи лепешки и имевшего заплесневелый и одновременно пыльный вкус — ну просто восхитительный. Ничего вкуснее она никогда не ела. Солнце окрасилось красным и выглядело довольно безобидно, но при одном только слове «солнце» к горлу подступала тошнота. Всюду были верблюды: они ревели, рыгали и писали вокруг нее. Писали они с большой высоты и брызгали слюной во все стороны. Вообще-то не слюной, но она себя понимала.
Ночь опустилась внезапно, и знаменитые звезды пустыни, о которых ей прожужжали все уши, засверкали во всем своем вошедшем в поговорки блеске. Начало стремительно холодать. Бедуины дали ей одеяло, но оно было только одно, и посреди ночи Массимо попытался его у нее украсть.
Она дрожала, зубы стучали, лицо и руки горели, а по спине пробегали мурашки, смесь огня со льдом. Кожа лица затвердела, как маска. У Стефани было такое ощущение, будто черты ее лица вот-вот отпадут. Она слышала об одном великом пластическом хирурге в Бразилии… О, да к черту, все уладится, решила она. Я снова буду красивой, даже если для того, чтобы сделать пересадку, придется срезать всю кожу с задницы. Ей всегда говорили, что у нее очаровательные ягодицы.
Нежный, мягкий воздух касался ее горящего лица, как милосердная рука, и в конце концов она задремала под этой лаской…
Она проснулась от запаха нагретого сала: какой-то бедуин с рожей, рассеченной улыбкой, держал у
