Слева от нее спасший ее мужчина спокойно погружал руки в плоть жареного барана; прошедшая ночь не оставила никаких следов усталости на его лице; когда их взгляды встречались, он улыбался — оказывается, даже столь суровое лицо может быть способно на столь дружескую улыбку. Нет, слово «дружеская» не годилось — слово «нежная» подходило куда лучше… Икра и еще икра — она ведь где-то слышала, что Хаддан получает поддержку от Ирана. Похоже, эта пресловутая «материальная помощь», вызывавшая негодование Триполи и Багдада, поступала главным образом в виде икры…
— Попробуйте этого местного напитка, дитя мое, — прогремел Мандахар, протягивая ей бокал с розовой шипучей жидкостью. — Он делается по специальным рецептам из перебродившего молока верблюдицы…
Он подмигнул ей, поднося свой бокал к губам. Стефани выпила: это было шампанское. Небосвод над ними мало-помалу терял свой жемчужный блеск, и тонкий полумесяц еще больше побледнел от этого оскорбления, нанесенного вере пророка. Господин Дараин воздержался от участия в импровизированном завтраке, который напоминал одновременно отель «Ритц» и ковры-самолеты. Господин Дараин уже успел порыться в сгоревшем «лендровере» и теперь держался немного поодаль, позади своего министра; время от времени он доставал из рукава носовой платок, которым затем забывал воспользоваться. Его полицейскую душу, видимо, терзали всевозможные вопросы; вид у него был расстроенный; Стефани порой бросала в его сторону благодарный взгляд, так как он единственный из всех, похоже, осознавал, какой была пережитая ею ночь.
Барона Хау-Хау обслужили в command-car; солдат в тюрбане поставил ему на колени поднос с едой, и барон приступил к ее вкушению, держась очень прямо, слегка разведя локти в стороны и демонстрируя манеры, достойные дамского чаепития в Хэмптон-Корте.[80] Порой он протягивал свой бокал, и свирепый воин, превратившийся в официанта, наливал ему немного «местного напитка». Стефани, пощипывая гроздь винограда, не сводила глаз с совершенно невыразительного лица этого джентльмена, с его голубых фарфоровых глаз, которые, похоже, лишились подвижности вследствие какого-то внутреннего катаклизма. Посольство Великобритании так и не смогло получить из Лондона хоть какие-то сведения на его счет. А Хендерсон как-то сказал Стефани с улыбкой, что столь непроницаемый персонаж может заниматься лишь одним: представлять в Персидском заливе швейцарские банки с их секретными счетами…
— Он здесь давно? — сухо спросила она Мандахара.
— Уже несколько месяцев, — сказал министр, поставив на ковер свой бокал с «молоком верблюдицы». — Я нашел его в «Хэрродзе»,[81] в Лондоне… Ха! Ха! Ха!
Стефани чуть было не поинтересовалась у министра, почем нынче в дорогих магазинах такие типы.
— Это подлинный лорд, у него есть соответствующие документы. Очень живописный тип, не так ли? Мы всецело преданы демократии, но в культурных и воспитательных целях сохраняем приметы прошлого: предметы и мебель викторианской эпохи и все такое прочее… Когда-то я был простым солдатом в британской колониальной армии — в шестнадцать лет завербовался к гуркам[82] — и мне приятно иметь в своем окружении настоящего английского лорда, который напоминает мне о том, что демократия и независимость могут сделать для ребенка из народа…
Стефани взглянула на барона с внезапным приливом симпатии. Это был, вероятно, скромный жулик, который открыл новый способ жить на содержании в удобстве и роскоши, делая ставку на мелкое тщеславие бывших колонизированных. Словом, он продолжал паразитировать на колониях.
— Да, я одеваюсь в Лондоне, — сказал сэр Давид Мандахар, бросив на английского аристократа взгляд, какой гордый владелец мог бы бросить на королевского пуделя с безупречной родословной.
Господину Дараину не сиделось на месте. Он подошел к Мандахару, почтительно наклонился и шепнул ему на ухо несколько слов.
— Верно, верно! — пробурчал министр. — Не могли бы вы, мисс Хедрикс, поведать о том, что произошло? Я полагаю, произошло немало, если судить по двум трупам… И потом, малыш Али Рахман — он тоже хотел сюда приехать, но я ему помешал, не нужно, чтобы его примешивали ко всему этому, — да, юный Али Рахман утверждает, что вас похитили посреди ночи…
Силы Стефани были на исходе, а изнурение и спад нервного напряжения действовали как наркотик. Она с трудом подбирала слова, мысли не складывались во фразы, и ей приходилось делать почти физическое усилие, будто бы поднимать слоги на большую высоту, — у нее было такое ощущение, что она говорит вручную… «Да, в каком-то смысле это был ручной труд, приходилось рыть, собирать, вытаскивать из глубины, бросать наверх — настоящая работа по выемке слов».
В рассказе, который она записала по настойчивой просьбе Хендерсона, она отмечала: «Мне думается, никогда прежде я не говорила так много, как в ту ночь и в последующие дни… По-моему, я десять-двадцать раз возвращалась ко всем этим подробностям… Но не только потому, что меня расспрашивали — полиция, правительство, мне пришлось встретиться с четырьмя или пятью министрами, да и с вами, Тед… Я знала, что как только я все расскажу, моей жизни уже ничего не будет угрожать… Я перестану быть единственным свидетелем, исчезновение которого будет означать также и исчезновение истины… В общем, я была Шахерезадой из сказок „Тысячи и одной ночи“, этой бедной девушкой, которая должна была говорить без остановки из страха, что ей перережут горло. Я еще никогда в жизни не испытывала такой усталости, но я не опустила ни одной детали, и я даже думаю, что физическая усталость и нервное истощение в некотором роде поддержали меня. Под этим я подразумеваю то, что я уже ни на что не реагировала, усталость уже исчерпала нервные источники, где рождаются эмоции, так что я смогла прожить заново — минута за минутой и час за часом — события той ночи, не испытывая при этом былого ужаса. Словом, я могла говорить спокойно, и помню, что когда я закончила, к небу уже вернулись его краски, а это всегда миг облегчения, эти спокойные утра, ощущение освобождения, как будто с вами больше уже ничего не случится…»
Едва она умолкла, как сэр Давид Мандахар повернулся к Дараину и принялся осыпать его оскорблениями. Она не понимала ни слова, но ярость, заставлявшая дрожать кончики его усов, две жилы, вздувшиеся посередине лба, и взгляд, в котором сверкал убийственный гнев, не оставляли никаких сомнений относительно сути его речи. Господин Дараин перенес эту грозу с благодушием человека, уже давно привыкшего играть роль громоотвода.
— Невероятно! — принялся негодовать затем сэр Давид Мандахар по-английски, повернувшись к Стефани. — Наши горы буквально начинены маоистскими провокаторами и агентами саудовского феодализма… Я потребовал, чтобы границы держали на замке, но армия мне ответила, что у них недостаточно легкового транспорта… Великие державы намеренно отказывают нам в оружии, чтобы держать нас в своей власти… Но мы его раздобудем, будьте спокойны… Если потребуется, мы опустошим наши сундуки, но у нас в скором времени будет самая боеспособная армия во всем Арабском заливе…
— Думаю, у вас больше нет сомнений относительно того, что
— А у нас их никогда и не было! Нашим врагам нужен был предлог, чтобы вмешаться…
— Я настаивал на том, чтобы сразу же рассказать правду, но что вы хотите, я ведь не все правительство!
У Стефани возникло странное ощущение — будто ее тело по-прежнему стягивают ремни, будто они давят на нее…
— Сколько колец делает удав, когда обвивается вокруг вас, чтобы задушить? Три? Четыре?
Она стала считать на пальцах:
— Погодите… самолет… тип, который шел за мной следом, чтобы убить… и сегодняшняя ночь… получается три…
Она почувствовала, как на ее руку легла чья-то рука, и в знак благодарности улыбнулась Руссо. Утро сияло, но этот покой казался ей обманчивым, как если бы свет дня был лишь маскировкой, сверкающим покрывалом, ловко наброшенным на реальность, остававшуюся угрожающей… Она поискала поддержку и
