Чемодан нести я отказался. Его вручили носильщику. На платформе меня ожидали еще три жандарма. Сопровождаемый столь внушительным эскортом, я направился в жандармское отделение. Там сидел какой- то “чин”, которому один из сопровождавших меня жандармов отрапортовал об исполнении приказания.
Мне предложили вынуть всё из карманов и снять пиджак. Я попытался было возражать против обыска, но, посмотрев на окружавших меня стражей, убедился в бесполезности каких-либо возражений.
Вскоре, однако, ко мне вернулись бодрость и хладнокровие. Я увидел, что имею дело с людьми, которые, хотя и являются представителями власти, побаиваются меня.
По привычке, сохранившейся с детства, я носил в карманах целое хозяйство: перочинный ножик, складные ножницы, складной штопор и другие такого же характера предметы. Среди них были и только что появившиеся за границей, но в России еще не известные бумажные плоские спички. Они вспыхивали от трения о любой предмет. Спички эти возбудили внимание жандармов. “Чин” осторожно рассматривал конвертик со спичками, но открыть его долго не решался. Юркий человечек впивался во всё, что делалось на столе начальника. Глаза его поблескивали. Всем своим видом он давал понять:
“Смотрите, какую птицу я подстрелил!”
Наконец “чин” спросил у меня, что это за спички.
- Обыкновенные,- ответиля,усмехаясь. - Не бойтесь, они не взрываются.
Оскорбленный моим тоном, “чин” рассердился и резким движением швырнул спички в сторону.
Тем временем писарь составлял список находившихся в чемодане книг. Жандармы диктовали ему названия, еле в них разбираясь. В числе других была и книга “Промышленный феодал”. Жандарм долго разбирал мудреное, да вдобавок еще написанное витиеватыми буквами название и продиктовал писарю: “Умышленный феодал”.
Наконец обыск был закончен.Всё у меня забрали, в том числе и записную книжку с двумя-тремя адресами, которые, однако, были тщательно зашифрованы. Все основные адреса я, зная о начавшейся за мной слежке, заблаговременно передал товарищам.
Часов в пять вечера городовой отвел меня в Выборгский участок. Там мне пришлось долго сидеть в темном, холодном и сыром коридоре, дожидаясь решения своей участи. Оказалось, что в Выборгском участке не было свободного места. Меня отправили на Петербургскую сторону. Шел я с городовым под дождем, посреди улицы, обращая на себя внимание прохожих. Я разглядывал людей, надеясь случайно встретить знакомых, которые могли бы известить о случившемся родных и товарищей. Но надежды на счастливый случай не оправдались.
Участок на Петербургской стороне был еще более “перенаселен”, чем Выборгский. Мы пришли туда уже в полночь. Все камеры в подвальном этаже, куда меня хотели запрятать, были переполнены. Меня и здесь почему-то не приняли. Мой городовой успел где-то выпить и стал разговорчивее. У меня возникла мысль о бегстве, но затем я эту мысль отбросил. В случае побега я вынужден был бы перейти на нелегальное положение, а это лишило бы меня многих преимуществ, которыея мог использовать для партийной работы.
Оказалось, что не так просто было в России арестованному получить тюремную камеру. Не хватало мест в царских тюрьмах.Часов в пять утра, когда уже рассвело, раскрылись передо мной железные двери тюрьмы “Кресты”. Громыханье запоров, звон ключей, лязг оружия дежуривших солдат и надзирателей… И вот я в камере № 225 на четвертом этаже. Когда надзиратель ввел меня в камеру, отомкнул койку и закрыл за собой дверь, первой моей мыслью было: “Ну, наконец я могу отдохнуть”.
Не раздеваясь, я лег на койку и заснул тяжелым сном.
***
Вспоминая время, проведенное в тюрьме, я думаю о том, что и за железными решетками, за каменной тюремной стеной мы не чувствовали себя одинокими, оторванными от жизни, от товарищей. И в тюрьме мы ощущали заботу, помощь товарищей по революционной борьбе. И это чувство поддерживало нас в самые тяжелые минуты, помогало сохранять бодрость, присутствие духа, уверенность.
Отчетливо помню первые часы в одиночной камере… Сквозь дремоту слышу доносящийся откуда-то издалека приглушенный голос: “Товарищ!”
Мне кажется, что это сон, но вот я еще и еще раз слышу это дорогое слово.
Открываю глаза. Осматриваюсь. Стены тусклого серого цвета, впереди в одном углу небольшой калорифер, в другом - “параша” - табуретка с крышкой, с вставляющимся фаянсовым сосудом, соединенная со стеной деревянной коробкой, очевидно трубой, предназначёенной для вентиляции.
И опять ко мне доносится голос:
- Товарищ, жив ты или умер? Вскакиваю. Подхожу к небольшому окошку.
- Товарищ! Да что же ты не отвечаешь? Подойди к “параше” и подними крышку.
Так вот откуда доносится голос! Невольно оглядываюсь на “глазок” - маленькое отверстие в двери, через которое надзиратель ведет, если считает нужным, наблюдение за арестантом. Подхожу к “параше”, поднимаю крышку и теперь уже ясно, отчетливо слышу слова:
- Кто ты-эсдек или эсер? Где тебя арестовали? Почему?
Соседа своего не знаю. Поэтому отвечаю сдержанно. Говорю,что арестован случайно, по ошибке.
- А пища у тебяесть? Чай, сахар есть? Ничего у меня, разумеется, не было. День в тюрьме еще не начался. Надзиратели еще не скинули своих ночных валенок, в которых незаметно подкрадывались к двери, чтобы подсматривать в “глазок”. Сосед предупреждает меня, чтобы я был осторожен.
Но вот опять зовет меня уже знакомый голос. Я поднимаю крышку и слышу голос, понижающийся до шепота:
- Ты видишь решетку, прибитую гвоздями. Вытащи гвозди, они только вставлены, не забиты. Вынь решетку и просунь руку в трубу.
Я делаю так, как меня учит сосед, и сквозь каменную толстую стену прикасаюсь своими пальцами к руке соседа. Пожать его руку нельзя, но коснуться можно.
Я не знаю своего соседа, но меня уже наполняет чувство близости к сидящему в камере рядом со мной незнакомому, невидимому товарищу. Я уже не чувствую себя одиноким. И это наполняет радостью.
Не успев прийти в себя от неожиданности, слышу голос:
- Ну же, тащи!
В мою ладонь упирается какой-то предмет. Вытаскиваю узкий пакетик: завернутые в бумагу два кусочка сахара и щепотка чая.
Впоследствии я узнал, как политические заключенные, сидевшие в этих камерах, пробуравили стену. Они выскабливали кирпичи чайными ложками.
Так началась новая глава моей жизни. Я понятия не имел о том, каковы настоящие причины моего ареста. Провокация? Что обо мне знают? Сколько времени продержат? Что там будет впереди - неизвестно, а сейчас надо думать о том, как налаживать свою тюремную жизнь.
Я наметил себе распорядокдня. Утром - гимнастика по Мюллеру, обтирания холодной водой. Затем, после чая, прогулка. Происходила она так. Политического заключенного выводили из камеры на узкий балкон и лестницу, впереди и позади него ставили двух уголовных, и только за ними опять шел политический. Эту цепь выводили на квадратный двор. В середине двора была куртина, засаженная мелкими деревьями и кустарником. Заключенные должны были, не останавливаясь, ходить вокруг куртины. Разговаривать строго запрещалось. Люди вращались по кругу почти механически, как пущенное в ход большое колесо. Если кто-либо отставал, его подгоняли надзиратели, быстро восстанавливая нарушенный ритм.
Мы, политические заключенные, старались использовать прогулку для того, чтобы передать товарищу хотя бы коротенькую записку. Удобнее всего это было делать в момент, когда мы, возвращаясь с прогулки в камеры, поднимались по узкой лестнице. В это время дистанция между людьми нарушалась, задние
