– И все-таки... Что?.. Ты ведь, кажется, вскоре скаканула замуж?..
– А ты?..
Лазарь косо усмехнулся, подергал себя за кончик бороды.
– Это назло тебе... И тебе, и себе, и всему свету... Короче – с отчаяния...
– Вот как... Себя-то ты хорошо понимаешь, да только себя...
– Но я хочу понять и тебя тоже... Так что же случилось?..
Она грызла травинку, словно раздумывая, стоит ли отвечать. Стоит ли, надо ли...
– Так что же все-таки?..
– Хорошо, я скажу... – Голос у нее сделался сухим, бесстрастным. – Как-то раз я зашла к вам... Я ведь часто заходила проведать тетю Соню, почитать – мы их вместе читали – письма, которые ты ей присылал... Мы их читали, говорили о тебе... Мне казалось, всегда, что она хорошо ко мне относится, даже любит... И я тоже... Ну, если не любила, то для меня она была – не чья-нибудь, а твоя мать, и в этом все... И вот однажды она мне сказала, что хотела бы иметь для своего сына... Для тебя, то есть... Жену – еврейку...
– Она так сказала?..
– Да, она так сказала.
– Глупости... Не могла она так сказать!..
Лазарь вскочил, потом снова сел. Он не мог, не мог поверить...
– И тем не менее она так сказала. Русская ей не подходит... Ей, тебе... В общем – вам...
Голос ее оставался по-прежнему сухим, бесстрастным, но каждое слово, которое Вера произносила, казалось, царапало ей горло.
Она так сказала?.. Он обернулся – они сидели к могиле спиной – и обескуражено посмотрел на мать. Они встретились взглядами – он и мать, смотревшая на него с памятника, с гранитной плиты, с розового, в черных ветвистых жилках гранита... Взгляд ее, пропущенный сквозь очки с массивной роговой оправой, был тревожно-упорен и нем... Она словно порывалась – и ничего не могла сказать...
– Я шла домой... Не знаю, как тебе передать... Да, шла домой, как будто меня выгнали на улицу голой... Понимаешь?.. Нет, не то... Как будто меня обвинили в каком-то страшном грехе, преступлении... Я пришла домой – и три дня ревела в подушку. Не могла понять, ничего не могла понять. Кроме одного: я вам чужая... Чужая... И навсегда останусь для вас чужой... Понимаешь – чужой, чужой... Не такой, как вы... И буду всегда это чувствовать, даже если никто мне не скажет ни слова...
Я ревела три дня, а потом уехала. Уехала раньше времени, чтобы только не видеть тебя, не встречаться с тобой...
– Почему?..
– Не знаю... Может быть, потому, что была уверена – ты станешь меня уговаривать, переубеждать... Пожалуй, даже уговоришь... Но ведь это ничего не изменит... И потом, сказала я себе, да – я русская, ну и что тут плохого?.. Преступного?.. Я вам не нужна?.. Ну, так и вы мне тоже не нужны!..
– И ты...
– Да, уехала, постаралась все забыть, вырвать из сердца... Выскочила, как ты сказал, замуж, ушла с головой в работу, нарожала детей... И вот теперь сижу с тобой и рассказываю, что да как... Не знаю, к чему мы затеяли этот разговор...
Вера тоже – вольно или невольно – оглянулась на памятник, он был в их разговоре как бы третьим. Лазарь заметил, как при этом враждебно насупилось ее лицо, изогнулись и сошлись на переносье пушистые брови, а глаза из прозрачно-янтарных снова сделались темными, непроницаемыми. Мало того – что-то мстительно – злорадное мелькнуло в ее взгляде... Ему стало не по себе от этого взгляда. И захотелось подняться. Встать поперек, заслонить от него мать...
Пенек, на котором они сидели, был невелик, при каждом движении они касались друг друга – локтем, краем бедра. Ветер, налетая порывами, прядями ее волос щекотал ему ухо... Они сидели рядом – и в то же время были далеки друг от друга, как никогда.
...Однажды, после какой-то потасовки, случившейся во дворе, он прибежал домой:
– Ма, они говорят – я еврей... Я – еврей?..
– Да, глупенький, ты еврей...
– А ты?..
– Я еврейка.
– А па?..
– Он тоже еврей.
– Выходит, все мы – евреи.
– Да, глупенький... Мы – евреи.
– А они?.. – Он показал на окно, за которым шелестела нежной листвой акация, плескались ребячьи голоса.
– Они?.. Они – нет... – Мать вздохнула, погладила его по голове. – Они не евреи...
– Ма, – сказал он, подумав, – а что такое – евреи?..
В тот ли, в другой ли раз она рассказала ему... Он этого не помнил. Но рассказанное ею запомнилось, обожгло – на всю жизнь: маленькая девочка с тоненькими, пружинистыми, торчащими в стороны косичками (он и сам не знал, отчего так явственно примерещились эти косички), с выпуклыми, стеклянными, как у лягушонка, глазами, в коротеньком, с голыми коленками платьице («Мне было тогда столько же лет, сколько тебе...»), она стояла посреди черно-красной, густой, растекшейся по полу жижи... Она вернулась после того, как бегала с подружками на берег Днепра, к обрыву, где буйно цвела сирень, и там они, забыв обо всем, заигрались на ярком весеннем солнышке. У нее и теперь в кулачке, возможно, зажата была веточка сирени, свежей, пахучей... А вокруг – от стены до стены – все было залито кровью. И в том, что лежало на полу, в разодранной в клочья одежде, с распоротыми от груди до паха животами, с выпавшими наружу внутренностями, – во всем этом никак нельзя было признать ни мать, ни отца, ни маленьких и постарше сестричек и братиков...
Он рассказал ей о том, что узнал со слов матери и что с детских лет стояло у него перед глазами.
– Ты должна ее понять... – Он произнес это тихо, просительно, как бы извиняясь за мать.
– Но я-то здесь причем?.. Я-то?.. – Румянец брызнул на ее щеки, полыхнул, залил огнем лицо. В нем были гнев, досада – ей как будто предлагалось принять на свой счет все то, что случилось – где-то, когда- то...
– Кто же говорит, что – причем...
– Но так получается!.. Вот забавно – это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба... Моя, твоя... Мы еще не родились, а все уже предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. – При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену.
– Не спорю... Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?..
– Ну, знаешь... Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться... Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?..
Лазарь усмехнулся:
– Наверняка...
– И потом... Потом взять и уехать в свой Израиль?..
Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить.
– Скорее всего – да.
– Значит, тетя Соня была права?..
В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся... Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки.
– А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя...
– Меня?.. Пожалела?..
– Да... Пожалела и хотела уберечь...
– От чего?.. От тебя...
– Нет... Скорее – от нашего еврейского счастья...
