нелегальный журнал, проповедовали антисоветские взгляды...
- Мы просто встречались, как товарищи, друзья, никакой 'организации'...
- Ну, как же, как же не было? Когда втайне встречаются, вырабатывают политическую платформу и согласно ей начинают действовать...
- Да какая платформа... Никакой платформы не было. Мы просто говорили о жизни школьников, о том, что многие погрязли в мещанстве, а 'если тебе 'комсомолец' имя...
- Да, но почему-то другие не собирались, не обсуждали. А вы не просто обсуждали, вы огульно охаивали советские порядки, все вокруг.
- Мы не охаивали, мы критиковали! Вы не можете нам приписывать то, чего не было! Разве сам Сталин не говорит о пользе, которую приносит обществу критика и самокритика?
- Но есть разница между критикой и самокритикой, с одной стороны, и огульным охаиванием.
- Это не так! Мы не охаивали...
Капитан положил перед собой тетрадочку, в которой - как оказалось позже - был дословно переписан наш доклад 'Вонзай самокритику!' Он прочел:
- 'Слава, слава, слава героям! Хватит! Довольно им воздали дани! Теперь поговорим о дряни...'. Это - ваши слова?
- Да, мои. Точнее - Маяковского, 'талантливейшего поэта нашей советской эпохи'.
- Бросьте ссылаться на Сталина, на Маяковского. Вы эти слова употребляли, чтобы охаять, очернить советскую молодежь. Кто стоял во главе вашей организации?
- Я.
- Вот видите, лучше всего честно во всем признаться. Ну, а кто руководил вами, чьи инструкции вы выполняли?
- Не было никакой организации, никаких инструкций, никто нами не руководил.
У меня начинало все колебаться, плыть перед глазами - лицо капитана, его пристальные, упершиеся в меня глаза, лампа с зеленым стеклянным абажуром, стена с портретом вождя в форме генералиссимуса... За окном была уже густая ночь. Я думал о бабушке, о тете Мусе - должно быть, они отчаянно волнуются, потеряв меня. Когда я отсюда выйду и выйду ли?..
- Кто разрешил вам чтение этого доклада?
- Кажется, в райкоме или горкоме комсомола... Директор школы... В точности не помню ...
- Не помните. Но есть сведения, что вам никто не разрешал, вы сами все устроили... Протащили этот доклад с его антисоветскими взглядами - вопреки райкому, горкому, в частности запрету, который наложил на него товарищ Кусов.
- Это не так... Он разрешил, поддержал нас...
- А ваш подпольный журнал? Кому вы показывали его?
- Журнал мы никому не показывали (Мне не хотелось упоминать директора школы, сначала взъерепенившегося, но потом разрешившего журнал). В нем не было ничего антисоветского. Мы спорили с защитниками мещанских взглядов, спорили по поводу создания советской оперетты.
- Значит, вы отрицаете существование антисоветской нелегальной организации, которая издавала никем не разрешенный, подпольный журнал, устраивала по квартирам никем не санкционированные сборища, вела антисоветскую пропаганду?
- Да, отрицаю. Ничего такого не было...
- Кто возглавлял вашу организацию?
- Мы трое - Воронель, Горжалцан и я, и еше две девушки из Ленинской школы, но они не играли активной роли.
- Вы имеете в виду Павловскую и Макашову?
- Они нам немного помогали, но вся инициатива исходила от нас.
- От кого именно?
- От меня. Я написал пьесу-пародию 'Дядя Сэм', я написал доклад 'Вонзай самокритику' и хотел написать сатирическую пьесу о школьной жизни, у меня печатался журнал.
- Кто вами руководил?
Никто нами не руководил, мы все делали сами...
Капитан задумался, потупился, вздохнул.
- Ну, а что вас объединяло? Всех троих?
- Как - что? Марксистско-ленинские взгляды на жизнь, на человека...
- А еше?
- Нас объединяло мировоззрение. И, конечно, то, что мы учились в одной школе, в одном классе.
- А еще?
- Больше ничего.
- Ничего?
- Разумеется.
Капитан смотрел на меня как бы со стороны и издалека, наклонив на бок голову и сузив недоверчивые, подозрительные глаза.
- А национальность?
- Национальность?
- Да, это вас не сближало? - Герт, Воронель, Горжалцан - Почему-то вы были одной национальности?
Я думал, что я ослышался. МГБ - государственное учреждение, это не На-Костылях со своей оравой, которая поджидала меня под раскидистой чинарой... Как же можно...
- Национальность для нас не имела никакого значения.
- Ни-ка-кого... Вы уверены?
- Абсолютно.
Я передаю здесь только схему хорошо мне запомнившегося допроса. Вероятно, мои ответы были не столь прямолинейны, не столь категоричны - ведь передо мною сидел капитан госбезопасности, я находился в помещении МГБ, мне (нам) приписывалось создание антисоветской подпольной организации, издание нелегального журнала (вот где вспомнилась мне 'рецензия' нашего Ивана Митрофановича!..) Выйду ли я отсюда когда-нибудь? Тем более, в семье у нас - враги народа... И Шурка солгал мне, умолчав о том, что с ним было. Хотя и до сих пор мне как-то не верилось в это.
Тем не менее, глубокой ночью меня отпустили, назначив продолжение допроса на другое утро. Я шел домой - и не верил себе. Не верил тому, что случилось. Не верил тому, что полчаса назад сидел перед капитаном. Не верил тому, что напоследок мне было предложено расписаться под каждым листом протокола (все мои ответы изложены в нем были каким-то и моим, и совершенно не моим языком), потом подписать коротенькую, в ладонь, анкетку - о неразглашении всего, здесь услышанного, происходившего...
Беспокоило меня и то, как дома переживают мое отсутствие. Но ни бабушка, ни тетя Муся, ни Виктор Александрович - по крайней мере внешне - ни в чем не выразили своего волнения.
Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила 'эмка', к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я был. Так что, во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности.
На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же. В соседних кабинетах находились остальные участники нашей 'организации', за исключением Гриши Горжалцана: его вызвали через несколько дней, последним. Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились - я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.
Мне известно, что за подобные нашим действия судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали 'еретические' взгляды на окружающую действительность, так мало соответствующую заповедям, так и не воплощенным. Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный ими режим.
Наше 'дело' завершилось неожиданно мягко: Воронелю, исходя из его 'прошлого', вместо аттестата
