Неферомантика. Маленькие 'детские' повести

зверски ломило, каждый вдох давался с трудом, слюна вязла во рту. Пошел совсем тихо, сбиваясь, потом остановился, тяжко схаркнув тягучую смесь крови и слизи. Я не лечился и матери не говорил, но кровью харкаюсь давно, и так надеялся там, в городе скоро подохнуть, злорадно подозревая у себя чахотку. Врачи чего-то вяло прописывали, но кому это надо? А вот сейчас я не смогу удрать, и умру от ужаса. Страх колотится в горле и голове, сводит живот, но бежать больше нет сил. Только быстро идти. И то больно очень, но мысль о том, чтобы дожидаться, когда меня сожрут эти глаза в углу — невозможна! О, Боже, позволь мне умереть самому! Отправь меня в ад, но только не к нему! Кровь колотилась в голове и конечностях, и вдруг разом стало больно во всех ушибленных и ободранных местах. Я не знал, за что схватиться. Собрал все силы и заставил себя бежать, как-нибудь, почти не дыша, но бежать. Колени плохо сгибались, я то и дело переходил на шаг, но снова пускался в бег. Из разорванной щеки текла кровь, измазала уже всю грудь, я зажал ее рукой. Кровавая слизь запекалась на губах, стекала изо рта, но некогда даже схаркнуть. Впереди возникла знакомая калитка, ноги сами несли к бабке. В глазах помутилось и совсем потемнело, они готовы были вылезти, так давило изнутри. Голова горела и летела к чертям. Я втиснулся в калитку, и, чувствуя удушение полное, рухнул на крыльцо. Прохрипев:

— Баб…ка, поды…ха…ю…

Кровь хлынула горлом, и хватая скрюченными пальцами образ смеющейся Король, провалился в бездну.

— Ну, че, будем ждать когда сам прочухается, или может, пнём его под ребра? — зло предложил противный, тощий какой-то голос.

— Не-ет, он сам уже очнулся! Вон, смотри, веки дрогнули!

Боже, снова оно! Нет, мне точно от него не убежать!

— Ну, и чё тогда, пусть встаёт! — это кажется Дамир сказал, раздраженно так! Вот подлец, и он здесь. Но нет, глаз я не открою! Пусть так жрут, хотя бы не видеть их.

— Нет, пусть сначала путем в себя придет, сам глаза откроет. Видишь же, не хочет с нами говорить. Или не может, вон кровищи-то че! — это оно.

— Вот и я говорю, — опять тот первый тощий голос.

— А может, я сначала его к себе возьму, больной ведь он…

— Машенька, а тебе слова никто и не давал! — ласково так, оно.

— Не, ну просто, он ведь не протянет долго и сам, чахотка, что-ль?

— Маша, заткнись! — оборвало Оно бесцветно. Девушка вздохнула. Ей что, жаль меня? Может, она одна, кому жаль? Они еще что-то говорили, а я лежал, затаившись. Выходит что же, я до бабки добежал, а она меня этим сдала? А я-то, дурак! Она ж с ними заодно, чего я хотел, на что расчитывал? Дамир же сказал, старуха хоть и единственная живая в деревне, но бражку им варит. А на черта мертвым бражка? И вообще, на черта они все тут? Шляются, бухают как путёвые, девки эти их гнилые — я вспомнил струйку, поспешно стертую с губ той девицей с рваным боком. И мне стало так тоскливо, так бессмысленно. Жить, умирать — ерунда! К чему это все? Есть ли смысл, и есть ли разница? И я открыл глаза, обречённо. Да, все как я и знал: тот самый дом, только я лежу не на полу, а на кровати. Жестко, но достаточно удобно. А оно проклятое, сидит на табуретке возле меня, скрестив ногу на ногу. И равнодушной насмешки в глазах больше нет. Черная бездна, как она есть, ничего не выражает… в человеческом понятии, а тому, что в ней есть, нет определений. Я смотрю как прикованный в эти адские глубины, и не могу ни о чем думать. Он молчит. Я тону.

— Ну, все, хватит! — он смаргивает, и наваждение спадает, я вскрикиваю, будто ударили, мне холодно и больно везде сразу.

— Вот видишь, как больно без ада, как к нему привыкаешь! — ни тени улыбки, или иронии, или хоть какого-нибудь чувства. Я ёжусь, и пытаюсь натянуть на себя одеяло. Кое-как закутавшись, не чувствую себя легче, но как-то привычнее, что ли. Обретаю способность оглядеться:

— А где все? — голос больной и хриплый, отзывается в груди тяжелым кашлем.

— Кто?

— Ну, здесь были… Маша, Да…Дамир… еще кто…кто-то!

Господи, как больно говорить! И как хочется ЗВУКА! Я боль всегда глушил портвейном с «Биолимом», «колёсами» и музыкой, громкой, оглушающей, панк-роком, песнями исковерканных душ.

— Музыки я тебе не дам, а то ты способность соображать хоть чуть-чуть утратишь! А Машку и всех прочих я выгнал.

— А… кха-кха…

— Хочешь про бабку спросить?

Я слабо кивнул — именно это.

— Ты не был там. Ты никуда не бежал, как упал здесь, так и провалялся. Кровью харкал, лицо себе ободрал, локти расшиб. Припадок у тебя случился. Кстати, ты в курсе, что ты псих? Глюки это все. А мы подождали, когда кровью исходить перестанешь, и на кровать кинули. Мы — это я и слуги мои. Да-да, Маруся, Дамир, и еще много-много всяких. Не только мертвых людей, но тебе это ни к чему.

Я молчал, скорчившись. Мне будто плохо, но в то же время и всё равно. Как понять это всё, а с другой стороны понимать-то нечего.

— Нравится тебе Машка?

Я кивнул машинально, она ведь так похожа на милую мою гадину Король.

— Ну, так вот, и бери ее себе. Ты ей тоже глянулся — живой, как будто, пока!

Я слабо запротестовал: а Дамир?

— Дамир мудак! Какой, на хрен, Дамир? Твое, чтоль, дело? — он впервые вспылил, надо же.

— Но ведь Маша — мертвая, — тихо прошептал я. Не было сил возражать.

— А ты, чтоль живой? — зло рассмеялось оно.

— Вот не обольщайся! Одна видимость. Я — живее тебя. Целее уж точно. Ты кровью харкаешься, а уж печень — просто нечего сказать, и мозги не на месте, буквально, башкой треснутый. Легкие вообще гнилые. Чахотка у тебя нехилая, знаешь, да? И Король заразил давно.

Он замолчал. Я, скрючившись, еще сильнее, почти не дыша, замер. Слезы навернулись на глаза: эгоист, урод чёртов! Ну, как я мог не думать о Король? Сам-то подохну — и хрен со мной! — от этой мысли по щекам потекли ручьи и в груди сдавило. А вот Король, малышка моя, только в том и виновата, что со мной связалась! Да если бы она знала, небось, и близко не подошла! О, как же больно! С огромным усилием перевесился на пол, и схаркнул снова. Я чудовище. Я ее убил.

— Дурак ты, Шут. Убил! Тоже мне, киллер! Вылечится она, у нее-то все путем будет. Она девка здоровая. Еще, таких, как ты кучку и ведро замучает!

Я помотал головой — да пошел он! Я не дам кому попало, хоть он из самой преисподней, трогать мою любовь!

— Нет, Шут, фигня это все. Ты мне лучше вот что скажи: умереть хотел?

Я открыл глаза и уставился на него — и что?

— И хочешь, да?

Я смотрел, выжидая.

— Нет, ты скажи! — нажал он.

— Да.

Что, убивать наконец-то будет? Нет, от него не хочу!

— Давай я сначала скажу, а ты подумаешь! Дело все в том, что без твоей воли никто здесь тебя не убьет! Ты ведь не утонул. То, что ты хочешь умереть, еще мало. Ты должен разрешить это сделать. Мне, Дамиру, еще кому-то! Но если, допустим, Дамиру, то он сначала должен ко мне придти и спросить. И знаешь почему?

Я помотал измученной головой.

— Потому что я — Хозяин.

Я тупо смотрел — ну и что?

— Я — Хозяин! — повторил он, и меня будто ударило!