Что сказал бы Генри Миллер...

Тогда я задал ему такой вопрос:

— Как тебе кажется, почему у него такое странное выражение лица в конце картины, в последних кадрах?

— Не знаю.

— Как он выглядит?

— Его что-то беспокоит, — ответил Джеси.

— Что его может тревожить?

— Не знаю.

— Ты представь себе, Джеси, в каком он оказался положении: парень сбежал из интерната, ушел из семьи. Он свободен.

— Может быть, его тревожит вопрос о том, что ему теперь делать? — предположил сын.

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, он хочет сказать: «Ну, ладно, это я сделал. А что дальше?»

— Хорошо, тогда я задам тебе еще один вопрос, — гнул я свою линию. — Тебе не кажется, что между его положением и твоим есть что-то общее?

Джеси ухмыльнулся.

— Ты хочешь спросить, что я собираюсь делать теперь, когда мне не надо ходить в школу?

— Да.

— Не знаю.

— Так, может быть, парнишка выглядит таким озабоченным, потому что его беспокоит то же самое. Он тоже не знает.

Немного подумав, Джеси сказал:

— Когда я ходил в школу, мне было страшно получать плохие оценки, потому что это грозило мне неприятностями. А теперь, когда я в школу не хожу, меня беспокоит, что я себе всю жизнь поломал.

— Это хорошо, — кивнул я.

— Что же в этом хорошего?

— То, что ты не хочешь смириться с перспективой скатиться на самое дно.

— Но постоянно чего-то бояться и о чем-то беспокоиться мне тоже не хочется. А тебя что-нибудь тревожит?

Непроизвольно я глубоко вздохнул.

— Да.

— Значит, как бы ты хорошо ни жил, у тебя все равно всегда есть проблемы?

— Все дело в том, с какими ты сталкиваешься проблемами, — ответил я. — Те проблемы, что стоят передо мной сейчас, мне нравятся больше, чем те, с которыми мне приходилось сталкиваться раньше.

Джеси устремил взор в окно.

— От всего этого мне хочется курить. Хотя потом меня будет беспокоить вопрос о раке легких.

На следующий день, чтобы расслабиться, я решил показать ему «Основной инстинкт» с Шерон Стоун. И опять я сделал короткое вступление, так, ничего особенного. Правило, которым я руководствовался, было простым — только самая суть. Захочет Джеси знать больше — сам попросит меня продолжать.

— Пол Верховен, — сообщил я. — Нидерландский режиссер. Приехал в Голливуд после того, как выпустил в Европе несколько успешных картин. Прекрасные визуальные эффекты, замечательное освещение. Снял пару отличных фильмов — очень жестоких, но смотрятся на одном дыхании. Лучший из них — «Робокоп». (Мой монолог становился похожим на азбуку Морзе, но я боялся наскучить сыну.)

Потом добавил:

— Еще он снял один из самых плохих фильмов — классический банально-слезливый триллер под названием «Шоугёлз».

Мы стали смотреть. Смуглокожая блондинка во время полового акта зверски закалывает мужчину похожим на стилет ножом для колки льда. Начало впечатляющее, заводит с пол-оборота. Но спустя пятнадцать минут трудно удержаться от вывода о том, что фильм этот снят не об отморозках, а отморозками. От него так и несет кайфом, который у школьников с немытыми ушами вызывают кокаин и лесбийский «декаданс». Но нельзя не признать, что смотрится картина захватывающе. Она будит в душе чувство не лишенного приятности благоговейного страха. Зрителя не покидает ощущение, что вот-вот должно случиться что-то важное или мерзкое, даже если ничего не происходит.

И еще диалоги. Я сказал Джеси, что написал их Джо Эстерхас, бывший журналист, которому заплатили три миллиона долларов за тексты такого содержания:

Детектив. Как долго вы с ним встречались?

Шерон Стоун. Я не встречалась с ним. Я его трахала.

Детектив. Вы сожалеете о том, что он мертв?

Шерон Стоун. Да. Мне нравилось его трахать.

Джеси не мог оторваться от экрана телевизора. Он, наверное, по достоинству оценил и «Четыреста ударов», но здесь было что-то другое.

— Можем мы на минутку поставить на паузу? — спросил он и побежал в туалет, чтобы справить малую нужду. Сидя на кушетке, я услышал, как хлопнула крышка унитаза, потом донесся такой звук, будто нашей уборной решил воспользоваться конь.

— Джеси, ради Бога, закрой дверь! (В тот день мы оба узнали много нового.)

Дверь со стуком захлопнулась. Топая по полу ногами в носках, придерживая штаны на поясе, сын быстро вернулся и шумно угнездился на кушетке.

— Скажи, пап, это ведь взаправду отпадный фильм.

ГЛАВА 2

КАК-ТО ДЖЕСИ ПРИВЕЛ ДОМОЙ ДЕВОЧКУ. Эту обворожительную вьетнамскую красоточку звали Ребекка Нг.

— Рада с вами познакомиться, Дэвид, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.

Дэвид?

— Как дела у вас сегодня идут?

— Как сегодня у меня идут дела? — повторил я ее вопрос как последний идиот. — Пока ничего, все нормально.

Нравится ли мне жить в этом районе? Да, спасибо, жаловаться не на что.

— У меня здесь тетя живет через пару улиц, — сообщила Ребекка. — Очень милая. Прибабахи у нее, конечно, еще как в Старом Свете, но она очень милая.

— Как в Старом Свете?

Ребекка Нг (фамилию молодой девушки надо было произносить как Нинг) была одета точно куколка: белоснежные джинсы без единого пятнышка, бордовая блузка со стоячим воротничком, кожаная куртка, битловские сапожки. Складывалось впечатление, что за все эти вещи Ребекка платила сама, работая после школы в каком-нибудь бутике в Йорквилле[6], а по субботам подавая напитки менеджерам, предусмотрительно снимавшим обручальные кольца перед тем, как зайти посидеть в баре гостиницы «Four Seasons Hotel»[7], — если ей не приходилось отделываться от их назойливых домогательств. Когда она повернула голову, чтобы сказать что-то Джеси, я уловил аромат ее духов. Тонкий запах, совсем не из дешевых.

— Такие, значит, дела, — подытожила Ребекка.