Корицкий.
— Так вы что, отказываетесь от своих первоначальных намерений? Не следует ли мне понять вас в том смысле, что вы отказываетесь от сотрудничества с нами? — жестко спросил иностранец.
Корицкий испугался. Он понимал, что может стоять за этой жесткостью.
— Нет, что вы... Я сделаю все, что вы просите.
— Вот и хорошо, — уже мягче сказал незнакомец. — Теперь запоминайте условия наших дальнейших контактов с вами. К вам подойдет человек, он скажет...
Через пятнадцать минут они расстались.
Ночь прошла для Корицкого без сна. А утром он совершил самый мужественный поступок в своей жизни: позвонил в Комитет государственной безопасности.
Глава 12
Сложные и противоречивые чувства обуревали Ермолина, когда он слушал показания Корицкого, которые в соответствии с существующим законодательством должны были квалифицироваться как добровольная явка с повинной. Владимир Николаевич знал, что у врачей вырабатывается профессиональный иммунитет по отношению к непривлекательным проявлениям некоторых болезней. Но от тех же врачей он слышал, что, спокойные к язвам, сыпи, запахам, они испытывают неприятное ощущение, если больной приходит на прием в несвежем белье. Это объяснимо: и язвы, и сыпь, и специфический запах — объективные симптомы болезни, не зависящие от воли ее носителя. А грязное белье — это уже проявление, непривлекательной личности пациента.
Во время войны, да и после, Ермолин видел старост, бургомистров, полицаев, бандеровцев, власовцев, «лесных братьев». Как правило, это были люди, сознательно ненавидевшие Советскую власть, выходцы из кулаков, помещиков, торговцев и других враждебных классов и кругов. Видел он и людей, ставших на путь предательства из-за малодушия, не выдержавших ужаса фашистских тюрем и лагерей. Но человека, пришедшего к измене таким путем, как Корицкий, Ермолин встретил впервые.
Ермолин разговаривал с Корицким несколько часов без перерыва. Долго и настойчиво расспрашивал Михаила Семеновича о его детстве, юности, студенческой поре; так врач доискивается до корней болезни, вылезшей наружу в зрелые годы. Так дошли они до момента встречи Михаила Семеновича с Инной после расставания.
— Она была единственным человеком, который меня понимал до конца... — с некоторой патетикой заявил Корицкий.
— Иначе говоря, — отпарировал Ермолин, — она поняла, что вы способны совершить тот шаг, который совершили?
— Вы не так меня поняли, — запротестовал Михаил Семенович.
— Почему же не так? Вас никто не понимал, все считали вас ученым-патриотом, ученым-гражданином. Все эти люди заблуждались, а Котельникова поняла вас правильно.
— Я не это имел в виду.
— Что же, в таком случае?
Корицкий подавленно молчал.
— Или вы считаете, что понимать — это разделять веру в вашу особую звезду? Раздувать ваше тщеславие слепым поклонением?
И на сей раз Корицкий промолчал.
— Ну хватит об этом, — Ермолин прихлопнул ладонью по столу. — В конце концов, Котельниковой нет, и мы никогда не узнаем полной истины о ваших отношениях. Не имеет значения, будете ли вы наговаривать на нее, или, наоборот, возьмете всю вину на себя. Это невозможно проверить.
— Я понимаю...
— Хорошо, что хоть понимаете. Теперь скажите, почему вы не пришли к нам сразу или хотя бы вскоре после похорон Инны Александровны?
— Это трудно объяснить сейчас. Как невозможно, проснувшись, понять, что и почему делал во сне
— А если попробовать.
Корицкий расстегнул пуговку под воротником рубашки, приспустил узел галстука, нервно дернув подбородком.
— Страх... Первое время я все ждал, вот-вот арестуют. Понимал, что самое лучшее — пойти куда следует и заявить обо всем. Не смог, боялся. Понимал и не мог. Это как паралич, человек видит, слышит, а пальцем шевельнуть не может.
— Чего же вы боялись, наказания?
— Только отчасти. Самое ужасное — это просто, сказать: «Я изменил Родине...»
— Как же вы наконец решились?
— Когда мы с Инной разрабатывали наш план, то никогда не упоминали таких слов, как «измена», «предательство». Теперь я понимаю почему. Чтобы не пасть в собственных глазах. А когда я поговорил с этим человеком оттуда... — Корицкий помолчал, вздохнул, потом закончил: — ...то все пришлось назвать своими именами. Сначала себе, теперь вот вам. Я понял, что не смогу выполнить то, что он от меня потребовал. Страх убил бы меня раньше... И я позвонил вам.
— А раскаянье? — это уже спросил Турищев. — Раскаянья в том, что вы совершили, выходит, не было?
Корицкий раздумчиво покачал головой.
— Я не отделяю этих мотивов друг от друга. Раскаянье — это тоже страх... Но уже перед содеянным.
— Вы готовы рассказать подробно обо всем, не устали? — спросил Ермолин.
— Готов.
— Тогда продолжим. Нас интересует прежде всего вопрос, когда и как была завербована Котельникова иностранной разведкой. Вам она наверняка рассказала об этом.
— И рассказала и не рассказала. То есть я восстановил историю ее измены из отрывочных рассказов, отдельных фраз, намеков, из ее поведения. Инна всегда была скрытна, замкнута и осторожна. Она понимала: если расскажет мне все сразу, я порву с ней или не приму ее чудовищного замысла, испугаюсь. Я не нашел сил воспротивиться...
— Как же вам представляется сейчас история ее предательства?
— Вы, наверное, уже многое знаете о жизни Инны, ее характере, ее слабостях. Нет, она не страдала модной теперь болезнью — вещизмом, не терпела модных и ненужных украшений, у нее был вкус к одежде и вещам. Она предпочитала внешнюю скромность во всем. Как я со временем стал понимать, Инна мечтала о чем-то большем, страдала идеей фикс — стать не просто богатой, не подпольной миллионершей, а богатой в западном понимании этого слова.
Она говорила об этом сначала как бы шутя, потом всерьез. Позднее от идеи перешла к ее воплощению. Ее напор был столь велик, что я не сопротивлялся, даже помогал ей — вот до чего может довести любовь!
— Только ли любовь? — строго спросил Ермолин.
— Нет, конечно. Извините. В основном честолюбие, зависть, желание скорей порвать с нелюбимой женой... Да, я начал с того, что по совету Инны восстановил добрые отношения с Осокиным. Сергей Аркадьевич охотно пошел на примирение.
...Воспользовавшись благоприятным случаем, Корицкий навел шефа на разговор о его зарубежных родственниках. Ничего худого не подозревая, Сергей Аркадьевич рассказал, что несколько лет назад он встретился с сестрой — Елизаветой Аркадьевной, о которой ничего не слышал с сорокового года. После долгого перерыва ей хотелось побывать на родине. Она владелица салона мод, вот она и решила совместить свое желание посетить родину с намерением завязать деловые связи в Советском Союзе. Скоро снова должна приехать. Приезжал в Союз и племянник — Лео Дальберг, коммерсант.
Из этого разговора Корицкий понял, что, встречаясь с сестрой и племянником, Осокин душевно не
