популярный пивной бар номер четыре. В баре, как уверяли любители, подавали лучшее в Москве бочковое пиво и раков. О пиве Ермолин вспомнил потому, что и впрямь было жарко. Термометр на стене показывал за тридцать.
Ермолин раскрыл папку, оставленную по его просьбе Турищевым, и стал рассматривать сквозь «читальные» очки фотографию госпожи Дальберг. Холодное лицо с правильными чертами. Морщин почти нет, или же они умело убраны средствами косметической хирургии. Высокая прическа из серебристо-седых пышных волос. Волосы свои, не парик. Надменный взгляд, должно быть очень красивых в молодости, умных глаз.
Дальберг... Дальберг... Фамилия показалась (и не в первый раз) Ермолину смутно знакомой, но ассоциировалась она в его памяти не с женщиной, а с мужчиной. Когда же? Стоп, стоп! Сороковой год. Таллин, столица только что образованной и вошедшей в состав СССР Эстонской Советской Социалистической Республики. Народное ликование и — угрюмое, затаившееся подполье. Бывшие белоэмигранты, их логово в небольшой двухэтажной гостинице на улице Виру, собственные эстонские фашисты, международные шпионы с консульскими патентами, журналистскими удостоверениями, визитными карточками иностранных бизнесменов. Был там какой-то Дальберг, точно. А еще жизнерадостный молодой парень, ему, Ермолину, ровесник, может, чуть постарше. То ли Риванен, то ли Ривенсон. Профессиональный разведчик. Прикрывался консульским дипломом не то Гондураса, не то Коста-Рики. Что с ним стало? Кажется, выслали. Он, Ермолин, был тогда всего лишь сержант госбезопасности, по-нынешнему лейтенант, носил в петлицах по два «кубаря», и начальство не спешило разъяснять ему подоплеку тех операций, в которых он участвовал. Тому таллинскому Дальбергу было лет пятьдесят, и он имел какое-то отношение к этому самому Риванену или Ривенсону. Какое именно?
А что, если посоветоваться с Никитычем? Архив архивом, а память у старика — восьмое чудо света. В Таллине он был лейтенантом государственной безопасности, по-нынешнему капитаном, и одним из руководителей ответственной операции, за успешное завершение которой и получил орден Красной Звезды. Ему, Ермолину, тоже вручили тогда его первую награду — именные часы швейцарской фирмы «Лонжин» в серебряном корпусе.
Генерал-майор Иван Никитович Петров, или просто Никитыч, как его называли за глаза многие, был ранее начальником и духовным наставником Ермолина и других молодых ребят, ходящих ныне в больших чинах. Лет пять назад он вышел на пенсию, но и по сей день сотрудники Комитета государственной безопасности нет-нет да и обращались к старому чекисту. Ермолин много лет проработал под непосредственным руководством Петрова, многое перенял от него, высоко чтил за ум, душевную чистоту, огромный опыт и по-сыновьему любил.
Никитыч, в свою очередь, с гордостью считал Владимира Николаевича, которого называл «филозоф», родным и близким человеком. Единственный сын Никитыча был когда-то другом Ермолина. Сержант государственной безопасности Владлен Петров погиб в июне 1941 года под Лиепаей при ликвидации десанта гитлеровских парашютистов.
Не заглядывая в записную книжку, Ермолин набрал номер.
— Вас слушают, — ответил Никитыч, тяжело придыхая и кашляя в трубку.
— Здравствуйте, Иван Никитович, Ермолин. Как живете-можете?
— Спасибо, неважно.
— Это почему же?
— Да понимаешь ли, всего неделю назад выписали из госпиталя. Там уж решили, что у меня четвертый инфаркт, в реанимации держали несколько дней. Теперь это, знаешь, модно. Ну, подлечили, выписали, и я тут же со стариками приятелями на рыбалку поехал. Переутомился малость. Вот и лежу, телефон под боком держу. Что-то давненько не звонил ты мне, зазнался.
— Еще как! Однако хотел бы все же подъехать. Посоветоваться нужно. Я не утомлю вас?
— Вот люди пошли! Все с оговоркой да с разрешения. Конечно приезжай. Только ты уж извини меня, я буду лежать, а ты сидеть возле.
— Так еду!
Ермолин вызвал машину, потом вынул из шкафа аккуратно перевязанный сверток и переложил его в портфель. В свертке были подарки старику. Уже две недели (а может, три?) дожидались они своего часа и вот наконец дождались. И снова понадобилось срочное дело, чтобы вырваться к Никитычу, упрекнул себя Ермолин.
Петров жил в доме на проспекте Мира. В прихожей, забитой книгами, гостя приветливо встретила маленькая, сухонькая Надежда Ефимовна.
— Рада вас видеть, Володя! Шляпу повесьте сюда. Тесновато, говорите? Так ведь сами знаете, у Риты еще сынишка прибавился, пришлось книги сюда переселить. Проходите, пожалуйста. Никитыч заждался вас.
Ермолин, должно быть, оставался последним из былых сослуживцев старого генерала, который знал, но никогда не вспоминал о том, что Рита — неродная дочь Петровых. Иван Никитович и Надежда Ефимовна удочерили ее в сорок пятом, взяв из детского дома.
Накрытый клетчатым шотландским пледом, Петров лежал на застланной постели. На полу у изголовья неустойчиво громоздилась стопка книг и журналов. Морщинистое лицо старика с неожиданно блестящими карими глазами было строгим, как на старой иконе.
— Ну, вспомнил наконец! — ворчливо сказал Никитыч и протянул Ермолину худую руку.
— А я и не забывал вас, Иван Никитович. Только вот последний год по командировкам больше катаюсь. Туда-сюда... Все мы вас помним, не забываем.
— Говоришь, в командировках был? Это неплохо, неплохо. Не засиживаешься, стало быть, в генеральском кабинете. Ну, а там, конечно, все музеи обошел?
— Да почти что все.
— Молодец! А мне какой-нибудь проспектик или альбомчик привез?
— Всему свой черед, — загадочно ответил Владимир Николаевич.
— А здесь на выставке картин из собрания Хаммера был?
— Был.
— А я вот не был, болел как раз. А жаль. Надежда Ефимовна вот побывала. Рита на сносях ходила, так, их без очереди пустили. Говорят, впечатляюще.
— Они правы.
— Видать, молодость свою вспомнил этот Хаммер. Молодчина старик. Одним словом — молоток. Вот тебе еще одно доказательство, что разумных людей и в Америке хватает.
— Так это мы, уральцы, сделали Хаммера таким разумным, — полушутя, полусерьезно заметил Ермолин. — Когда он у нас по совету Ленина занимался восстановлением разрушенных в гражданскую войну асбестовых разработок.
— Да ну! — удивился Петров. — Не слышал. Знал о нем только по карандашам «хаммер», знатные были карандаши. Выходит, он почти твой земляк и человек, видно, неплохой.
— Похоже. Вносит свой вклад в дело разрядки. Такие, как он, прокладывают с той стороны путь к экономическому сотрудничеству. К своей выгоде, конечно, но это выгодно и нам.
— Что верно, то верно, Володя. А я, пока ты по ближним и дальним командировкам катался, звонил одному твоему боевому заместителю. «Здравствуйте, — говорю» — уважаемый Григорий Павлович. Петров говорит». «Здравствуйте, — отвечает, — простите, кто?» «Петров», — повторяю. «Какой такой Петров?» «Да тот самый, — разъясняю, — которому вы лично при проводах его на заслуженный отдых от имени коллектива управления транзистор вручили, обняли и поцеловали на прощание». «А, это вы, Иван Никитыч, — отвечает. — Чем могу?» Хотел я его попросить оказать кое-какую помощь вдове Коли Миронова, да после такого оборота раздумал. Уж если меня он еле признал, то что ему Колина вдова? Мало ведь нас, стариков, осталось. Хорошо, что ты заехал, не о себе прошу. О себе, знаешь, никогда не просил.
— Не обижайтесь, Иван Никитович. Видно, увяз без меня Турищев в текучке.
Надежда Ефимовна внесла в спальню поднос и, располагая поднос на журнальном столике, наказала Ермолину:
— Это только для вас, Володя, и коньяк («А коньячок все же держит!» — улыбнулся про себя Ермолин),
