манипулятором и каждой его заводной говорящей головой — и исполкомовской, и милицейской, и парткомовской, и управдомовской, и президентской в телевизоре под Новый год.
И когда назавтра после случившегося Николай Павлович взял трубку, чтобы позвонить в отделение, куда отвезли беспамятного нарушителя, ему было страшно. Страшно было просить у государства хоть что- то, страшно вообще обращать на себя его внимание, вылезать из щели в кухонном полу и глядеть на него снизу в бесконечный верх.
Но он заставил себя. Набрал и вежливо попросил начальника. Объяснил, что у него случилась за беда, осторожно осведомился, когда будут звонить, нужно ли его участие в возбуждении дела, и даже — как чувствует себя задержанный.
По телефону ему сообщили, что дела никакого не будет, что вина задержанного гражданина не установлена, и что поэтому он отпущен из отделения, что нетрезв он не был, что свидетели своими показаниями могут подтереться, что Николай Павлович должен быть счастлив, что его сын вообще жив, а под конец договорились даже и до того, чтобы он шел на хер и не усугублял ситуацию на свою задницу. Понятно?!
Он возвышался над толпою — бронзовый и в то же время железный, попирая всеми своими тоннами безропотную русскую землю. Правая рука его была спрятана в карман — и поди проверь, скипетр там или маузер. Он был вдесятеро выше любого из корячащихся у его ног холопов, но с высоты его роста было видно: бурлящей толпе нет ни конца, ни края.
Он мог бы сойти на землю и растоптать их — но делать это было ни к чему. Он был неуязвим для них, насекомых, неуязвим и недоступен. Человеческое море прибывало, но волны могли надеяться лишь на то, чтобы облизать его сапоги.
За спиной его непоколебимо зиждилась Цитадель — его alma mater, источник его силы. И Национальный лидер знал: покуда стоит это великое здание, этот краеугольный камень российской государственности, будет стоять и он. А уж оно-то пребудет вечно. И в этом-то ларце, да в волшебном яйце…
И пусть беснуется толпа — ей не подпрыгнуть выше его подошв. Он будет стоять тут до скончания веков, памятником самому себе, бессмертному и бессменному.
Но тут через глупый гомон толпы ему послышался шорох. Еле заметный, но заметный все же, он не мог ускользнуть от его ушей. Сзади, из-за спины…
Он напряг свои бронзовые мускулы и обернулся с натужным скрежетом, и толпа дураков прыснула в ужасе во все стороны.
Через здание — через Главное здание! — молнией прошла трещина, и из разлома сухой кровью струился красный песок, кирпичная труха. Трещина ушла вверх, разветвилась…
Он перевел тяжелый взгляд высверленных глазниц вниз, ища причину… Грязное море омывало и подножие Цитадели, точило его, разъедало… И вдруг земля охнула и просела, а он пошатнулся и стал заваливаться набок. Невероятным усилием он удержался, устоял, выхватив из кармана правую руку — пустую.
— Там ничего нет! — завопили снизу. — У него ничего нет!
Ничего… Он их и голыми руками сейчас… Сейчас… Да этих клопов и бить не придется. Припугнуть их — сами разбегутся. Вспомнить бы только, как с ними говорить…
— Кыш! — он махнул огромной железной десницей. — Кыш!
И тут за спиной что-то устало вздохнуло и…
Рухнуло.
— Нет! Нет!!! — трубно, гудя всем бронзовым своим нутром, воскликнул он.
— Пристегнитесь, пожалуйста, — попросила его бледная от неловкости стюардесса. — На посадку заходим.
— Да… Простите, — Национальный лидер сглотнул, промаргиваясь. — Глупый вопрос… Как оно там?.. Ну, стоит? А то приснится всякое…
— Стоит, — ободряюще улыбнулась ему привычная стюардесса. — Все у нас стоит. Не переживайте.
— Я не переживаю, — его голос, окрепнув, лязгнул бронзой. — За кого вы меня принимаете?!
Лешка пришел в себя, слава богу. Но никак не мог понять, почему ноги не слушаются, почему ниже пояса — немота. Николай Павлович смотрел на него молча, пожимал плечами, врал как умел, что не знает, врал скверно, что это, наверное, временное, что сейчас главное — оклематься, что потом они найдут Лешке подходящую восстановительную терапию, и через месяц-другой тот начнет ходить. Ну самое позднее — через полгода.
Лешка хмурился, бесился — через два месяца были соревнования, волейбол, он — капитан команды. Значит, ему через пару недель уже надо быть на ногах. Через пару недель, па! Какой еще на хрен месяц?!
Николай Павлович кивал, расчесывал от нервов экзему на руке, давал доктору тысячу за тысячей, чтобы тот не обмолвился по глупости или от равнодушия о вынесенном приговоре.
И думал о том, что человек, который с пьяной легкостью мимолетом переломал его сыну спину и судьбу, точно преступник, что бы ни говорили в отделении.
Вечером он позвонил туда еще раз. Пытался убедить. Объяснял, что у Лешки через два месяца соревнования, в которых он не сможет участвовать никогда, и что он не знает, как сыну это сказать. Спросил: вы не знаете, как ему об этом сказать? Они повесили трубку. Видимо, тоже не знали.
Тогда Николай Павлович прочитал на борту машины ППС телефон доверия милиции, позвонил и рассказал автоответчику все, как было. Автоответчик поблагодарил Николая Павловича и пообещал разобраться.
А вечером следующего дня в лифте его встретил водитель икс-пятого. Трезвый. Ударил поддых, потом в челюсть снизу, разбил нос — все за каких-то пять секунд, очень умело. Достал пистолет, вдавил ствол в щеку Николаю Павловичу и сказал, что если тот не успокоится, то остаток жизни будет с сыном гонять на инвалидных креслах наперегонки. Когда Николай Павлович промычал, булькая кровью, про милицию, человек ткнул его мордой в корочки, из которых следовало, что он самая что ни на есть милицейская милиция и есть — такая, которая еще за всей остальной милицией блюдет. Напоследок он достал из кармана ворох мятых пятитысячных и швырнул их Николаю Павловичу в глаза.
— На лечение это, — процедил он. — Мы же все тут нормальные люди, да? Да, я сказал?! Смотри у меня, сука! А то еще и на похороны подкину! Понятно?!
И вышел.
Николай Павлович механически собрал с пола забрызганные красным пятитысячные, зачем-то пересчитал — сто тысяч, покрутил тупо в руках, и положил обратно на пол.
После травмпункта сел писать в прокуратуру, как и следовало сделать гражданину, столкнувшемуся с противоправными действиями со стороны сотрудников милиции.
Ходил к Лешке каждый день после работы с фруктами — тот не ел, уже начал понимать, что случилось. Спрашивал, требовал ответа, кричал даже
— Николай Павлович сначала убеждал, что все ерунда, что до свадьбы заживет, но потом пропустил дать денег врачу, и Лешке сказали правду.
Но и тогда еще Николай Павлович ни в чем сыну не признался.
Прокуратура ничего Николаю Павловичу отвечать не стала. Может, у нее были другие дела, поважней этой херни, а может, ей просто было в принципе западло. Николай Павлович предпочел объяснить себе, что наверное просто письмо потерялось. Написал еще, в котором рассказал прокуратуре и все последние новости: сына выписали из больницы, каталку покупайте сами, а как же благодарность, тысяч тридцать хватит, все же нормальные люди. Да?
Лешка прикатился домой, сел перед компьютером и не вставал больше.
Прокуратура Николаю Павловичу ничего объяснять не собиралась, и он тогда написал в Министерство внутренних дел, в Государственную Думу, и в общественную приемную Президента.
Ничего смешного.
