ГИТЛЕР, Inc.Как Британия и США создавали Третий рейх

паритета в 4 доллара 86 центов.

Итак, в апреле 1924 года было объявлено о плане Дауэса, ко­торый по сути отсрочил на несколько лет недовольство репа­рациями, и с этого момента фунт начал безостановочно расти (см. рис. 4.2). В мае «Морган и К°» совместно с ФРБНИ сообщи­ли Норману и его сотрудникам, что они готовы открыть своим британским партнерам щедрые кредитные линии, чтобы защи­тить конвертируемость фунта в золото, когда наступит этот мо­мент, то есть, как они предполагали, в начале 1925 года. Британ­ское казначейство немного поторговалось, но потом стороны все же счастливо пришли к согласию, ободренные и уверенные в успехе, после чего тандем Нормана и Стронга возобновил свою любимую игру на ставках банковского процента.

В июле 1923 года Норман поднял ставку с трех до четырех процентов, послав в Нью-Йорк сигнал о том, что Лондон го­тов — готов тянуть на себя золото (см. рис. 4.1). Какое-то время ушло на то, чтобы германский хаос спонтанно дошел до своего завершения и Шахт смог заняться приемом и распределением помощи, но в конце концов Нью-Йорк отреагировал и снизил ставку на полтора пункта, с 4,5 процента в мае 1924года до 3 процентов в августе. Положение изменилось на противоположное — теперь Нью-Йорк был ниже Лондона. План, конечно, заключался в том, чтобы привлечь в Лондон, на рынок дорогих денег, новых кредиторов, а заемщиков — в Нью-Йорк, на рынок денег доступных. Это переключение имело решающее значение. Таким образом в Ныо-Йорке была инициирована политика «легких денег»: Нью-Йорк поглотил большое количество част­ных и государственных ценных бумаг и впрыснул в экономику наличные деньги, что облегчалось вольной и небрежной кре­дитной политикой коммерческих банков (111). Америка распу­ хала от наличности, а Лондон, рынок которого отличался мень­шим предложением, притягивал золото как магнит. Так была запущена феноменальная лихорадка «ревущих двадцатых» на Нью-Йоркской фондовой бирже: она началась в конце лета

1924 года, что развязало руки Норману, который теперь мог приступить к накоплению золота Английским банком (112).

Но только после того, как крупный заем по плану Дауэса был в октябре перечислен но назначению, фунт стерлингов начал свое окончательное и решительное восхождение к паритету. Непрерывный рост английской валюты с октября (4,43 доллара за 1 фунт) по апрель (4,86) происходил «в страшно неблагопри­ятных условиях»: поддержанный американской банкирской ре­шеткой фунт достиг вожделенного золотого паритета 28 апреля 1925 года, несмотря на «сильно отрицательный торговый баланс». В действительности повышение фунта до золотого плато произошло благодаря невидимому балансу (импорту капитала) (113). Норман осуществил свой план; в этой игре было только одно правило — изогнуть по собственному усмотрению банкирскую решетку.

Наконец все было сделано: Британия вернулась к золоту при курсе 1 фунт за 4,86 доллара. Более тридцати стран последовали примеру Британии; лондонский Сити снова стал клиринговым мировым центром.

При ближайшем рассмотрении, однако, некоторые ученые педанты заметили, что новый британский «золотой стандарт» выглядел довольно своеобразно. Во-первых, золото было прак­тически изъято из обращения (114): держатели банкнотов не могли, по условиям нового акта, менять знаки Английского бан­ка на золото в этом банке. Банк же был обязан не продавать зо­лото в количестве, меньшем 400 унций, — «за сумму, не меньшую чем 8268 фунтов стерлингов за один раз» (115): золото тихо вы­пало из обращения, оставшись в ограниченном кругу, доступ­ном только для «крупных игроков». Чего хотел добиться этим Норман? Исключив для экономики возможность совершать куп­ли-продажи в золоте и, что еще важнее, накопив золотой запас в период кризиса, он убрал из финансовой системы буфер, де­лавший систему неуклюжей и не способной на быстрые реак­ции. Норман так откалибровал систему, чтобы она стала способ­ной на быструю игру.

Во-вторых, он с успехом использовал новый оборот золота для оказания давления на центральные банки, привязанные те­перь к Английскому банку, заставляя их держать часть резерва в фунтах стерлингов, каковой был теперь привязан к золоту; те­перь Лондон мог инвестировать фунты от имени связанных с ним банков (116).

С одной стороны, этот инструмент золотого курса в огром­ной степени размывал «покрытие» стандарта в целом, подталки­вая мировую финансовую систему к беспрецедентному инфляци­онному раздуванию; а с другой стороны, он предопределил начало катастрофической цепной реакции, которая неминуемо должна была начаться сразу после того, как одна из двух золотых валют — фунт стерлингов или доллар — станет испытывать труд­ности из-за слишком большой распространенности. Если, на­пример, Лондон потеряет много золота, то фунт упадет, если же это произойдет, то, так как большинство сателлитов вынуждено держать большое количество фунтов стерлингов в качестве «по­крытия», распадется вся система.

Норман играл по-крупному: ему требовалась стремительная и незамедлительная реакция на его план; он в буквальном смыс­ле слова сконструировал мину с часовым механизмом, а мир в это время беспечно смотрел в другую сторону, не замечая опас­ности.

Банковская структура современного мира с ее огромной пи­рамидой депозитов, номинально конвертируемых в золото по первому требованию, но в действительности представ­ленная активами, которые не могут быть превращены в лик­видность, представляет собой бочку с порохом (117).

В-третьих, сам паритет. Нет сомнения, что фунт, стоивший 4,86 доллара, был дорог. Норман хорошо это понимал. Фунт стерлингов, удерживаемый на таком уровне, не мог стимулиро­вать британский экспорт, но зато мог стимулировать импорт жизненно важных для Британии товаров и, что еще более важ­но, мог стимулировать невидимый импорт: вложения капитала за границей, корабельный фрахт и финансовые услуги — все это номинировалось в фунтах стерлингов. Снова став мировым кли­ринговым центром, Лондон и вся Британская империя могли уверенно ожидать извлечения богатых выгод от грядущего при­тока иностранных денег, привлеченных высоким банковским процентом, — отсюда и важность поддержания процентной ставки в Лондоне выше, чем в Нью-Йорке.

Наконец, после десятилетнего пребывания в храме Мамоны Норман завершил подготовку к игре: большая часть промышленно развитого мира была теперь привязана к золоту, и можно было запускать великую финансовую карусель, начиненную ди­намитом. Воистину Норман произвел на мир неизгладимое впе­чатление; несмотря ни на что, он сумел построить новую, неви­данную машину, которая, по всем видимым признакам, была способна дать миру шанс на такое процветание и сотрудничест­во, каких он до сих пор и представить себе не мог. Но Нормана боялись.

Его личность, интерес к которой возбуждался событиями, ку­луарными слухами и легендами, была под стать его натуре. Его единственной супругой была империя (если не считать обожа­емого банка), как выражался он сам (118), — он вел поистине мо­нашескую жизнь, не имея ни компании, ни друзей, о которых стоило бы упомянуть.

У него были некоторые фундаментальные антипатии... Он не любил французов, католиков и евреев... Прирожденный лидер, испытывавший глубокое отвращение к так называе­мой демократии... (119)

Норман был странным человеком, отличительной чертой мен­тального облика которого можно назвать подавленную исте­рию... Восстанавливая Английский банк, он превратил его в крепость на случай народного бунта. Священный золотой за­пас был спрятан в подвалах, находившихся ниже уровня подзем­ных вод, которыми управляющий мог затопить подвалы банка простым нажатием специальной кнопки на своем письменном столе. Большую часть своей жизни Норман скитался по миру на пароходах, покрывая каждый год тысячи миль во время своих путешествий инкогнито... под вымышленным именем профес­сора Скиннера... (120)

Такова была личность, с которой французам пришлось иметь дело в 1926 году. Это произошло только потому, что теперь он обратил свое внимание и на них. Теперь нити его игры должны были пройти сквозь клубок французских дел. Действительно, Франция пока оставалась единственным из крупных игроков, не подвешенных до сих пор на крюк заново смонтированного золотого стандарта.

Так же как и Германию, Францию после войны сотрясла силь­нейшая инфляция, пострадала она и от беспрецедентного бег­ства капиталов. В начале двадцатых годов, из-за постоянной неопределенности с германскими репарациями и в связи с орга­низованными спекуляциями франком во время вторжения в Рур, французские абсентеисты в массовом порядке начали вывозить капиталы на хранение в Нью-Йорк и в большей степени в Лондон. Статистики, касающейся размеров этого оттока, как водится, нет, но то, что можно считать определенным и то, что знает каждый банкир, что масштаб этого вывоза намного пре­