пригласил Сашу к себе:
— Послушай, Гусинский опять в хороших отношениях с Березовским. Он отдалился от мэра и общается с Черномырдиным. Начальство очень интересуют эти связи. Выясни все, что можешь, и доложи непосредственно мне.
Саша наивно спросил:
— А что плохого в том, что Березовский и Гусинский помирились? Я думаю, это только к лучшему. К тому же, если мэр хоть чуть-чуть угомонится, может в Москве будет больше порядка.
Помощник, который и сам не очень хорошо понимал, что к чему, предложил свою версию происходящего:
— Ты что, хочешь, чтобы эти два еврея объединились? Ничем хорошим это не кончится. Для нас лучше, если евреи будут ссориться между собой. Итак, понял задачу? Тогда свободен.
КОГДА В СЕРЕДИНЕ февраля 1996 года Борис позвонил Саше и предложил встретиться, тот обрадовался; он сможет убить сразу двух зайцев — выполнить задание, а заодно узнать, почему Березовским так интересуется его начальство. Саша начал было рассказывать Борису про осаду Первомайского. Но у Бориса, как всегда, не было времени — он был целиком поглощен своими планами.
— Мы займемся Чечней после выборов, а сейчас я должен тебе кое-что сообщить. До недавнего времени я был в очень хороших отношениях с твоими начальниками, Коржаковым и Барсуковым. Но теперь наши пути разошлись. Хочу тебя предупредить, что из-за меня у тебя могут быть проблемы.
Борис объяснил суть своих разногласий с силовиками: те хотят отменить выборы, а он считает, что коммунисты выведут народ на улицы, и тогда войскам и ФСБ придется стрелять по толпе.
— Саша, я не хочу на тебя давить, — сказал Борис. — Но ты должен понять, что очень скоро придется выбирать, на чьей ты стороне.
До сих пор у Саши не возникало сомнений по поводу его связи с Борисом. Он не слишком разбирался в политике, но в целом считал, что работает на власть во главе с президентом. Мир делился для него на своих и чужих, и Борис, как член кремлевского круга и советник Ельцина, был своим, то есть одним из тех, на кого работали спецслужбы. К тому же его начальники — Коржаков, Барсуков и Трофимов всегда одобряли их отношения. А теперь Борис вдруг превратился в “объект” оперативной разработки.
То, что он услышал от Бориса, повергло его в смятение. Будучи опером, он умел анализировать ситуацию и понимал, что Борис прав. Впервые в жизни он оказался перед выбором, который мог привести его к нарушению служебного долга, присяги. Конечно, Коржаков и Барсуков его командиры, а Борис — нет. Тем не менее он доверял Борису.
Борис не требовал немедленного ответа. Он сказал, что поймет, если Саша станет держаться от него подальше. Но попросил о последнем одолжении: организовать встречу с генералом Трофимовым, начальником московского ФСБ. Просьба еще больше запутала Сашу: Трофимов был одним из руководителей спецслужб, зачем же Борису с ним встречаться, если у него с Коржаковым и Барсуковым вражда?
Трофимов, невысокий худощавый человек, похожий на бухгалтера, был в ФСБ легендарной личностью. Он имел репутацию неподкупного офицера. Даже бывшие советские диссиденты, чьи дела он вел в 80-е годы, отзывались о нем с уважением. Как потом рассказал Борис, зная, что у Трофимова нет политических амбиций, он просто хотел познакомиться с генералом; ведь если дело дойдет до уличных столкновений, от того, как поведет себя начальник московского ФСБ, в значительной мере будет зависеть ход событий.
На следующий день Борис встретился с Трофимовым в его кабинете в московском управлении. Саша ждал за дверью.
— Я не знаю, о чем они говорили, но когда позже я провожал Бориса к машине, то заметил, что за нами следят, — вспоминал Саша. — Два человека стояли на противоположной стороне улицы, и один из них держал небольшой чемоданчик.
Саша хорошо знал систему оперативной съемки, которой пользуется “наружка”. Два сотрудника стояли точно по инструкции: под углом друг к другу. Один держал чемоданчик перпендикулярно к выходу, направляя камеру прямо на них с Борисом. Второй обеспечивал прикрытие, создавая видимость беседы.
— Я указал на них Березовскому. Он прыгнул в свой “Мерседес” и укатил, а я бросился к этим двум, но их уже и след простыл. Тогда я пошел к Трофимову и доложил о наружке.
Генерал улыбнулся: нет, это не ФСБ, и велел поинтересоваться в хозяйстве Коржакова.
— Я звоню генералу Рогозину, заму Коржакова в ФСО, и спрашиваю, сам не веря, что это произношу: “Георгий Георгиевич, вот здесь Анатолий Васильевич интересуется, не ваши ли это люди ведут наблюдение за нашим зданием?” Рогозин только рассмеялся и сказал: “Ты видел фильм про Штирлица? Помнишь, что ему сказал Мюллер? Засекли ваш Мерседес, Саша”.
Он ожидал, что Трофимов хотя бы намекнет, как ему следует себя вести. Но генерал был непроницаем. Впервые в жизни Саша решил не становиться ни на чью сторону, потому что он “просто не мог принять решения”.
— Это было очень трудное для него время, — вспоминала позже Марина. — Он похудел и не спал по ночам.
ПОХОЖАЯ ПРОБЛЕМА НЕ давала спать в эти дни Президенту. Он тоже должен был выбирать между двумя лагерями: Чубайсом с его олигархами и Коржаковым с силовиками. Ельцин потерял покой и сон, но, в отличие от Саши, не мог себе позволить оставаться в стороне. В своих мемуарах под названием “Президентский марафон” он описывает одиночество, неуверенность и метания накануне выборов 1996 года. Действительно ли поражение неизбежно? Имеет ли он право использовать любые средства, нарушать Конституцию, чтобы остановить коммунистов? Допустимо ли применить силу и, быть может, даже пролить кровь, чтобы предотвратить еще более страшную бойню, которую, без сомнения, устроят коммунисты, если вернутся к власти?
Наконец, 17 марта 1996 года, он принял решение.
В тот день в 6 часов утра Березовского разбудил телефонный звонок Валентина Юмашева.
— Все кончено, — в голосе друга президентской дочери звучала паника. — Борис Николаевич только что дал добро на отмену выборов.
После длинной ночи и обильных возлияний с Коржаковым Президент одобрил три чрезвычайных указа — о роспуске Думы, запрете Коммунистической партии и перенесении выборов на два года.
Кроме Юмашева и Татьяны, у Бориса было два запасных канала влияния на Ельцина, через Чубайса и Черномырдина. Он задействовал оба в надежде, что Президента еще можно переубедить. Тем временем Ельцин созвал силовых министров, чтобы объявить им свое решение.
Как вспоминает Ельцин в своих мемуарах, “в комнате повисла тяжелая пауза”. Первым заговорил Черномырдин. Он высказался против чрезвычайных мер, утверждая, что в них нет необходимости, потому что в действительности рейтинг президента продолжает расти. Совершенно неожиданно против чрезвычайных мер выступил и министр внутренних дел Анатолий Куликов. Он сказал, что не сможет гарантировать лояльность войск МВД, если коммунисты выведут людей на улицы. Поэтому в случае принятия чрезвычайных указов подаст в отставку.
Но это не убедило Ельцина. Все остальные — руководители ФСБ, разведки, МИДа, военные, а также оба первых вице-премьера, Сосковец и Каданников, поддержали его решение. Мы контролируем ситуацию, объявили они, и вы ведь не отменяете Конституцию, Борис Николаевич, а всего лишь приостанавливаете ее действие!
Коржаков ликовал. В руках он держал кожаную папку с гербом, в которой лежали три подписанных указа. Спецподразделения ФСБ, расположенные вокруг Москвы, уже были приведены в боевую готовность, чтобы войти в город и “взять под охрану” редакции СМИ и узлы связи. Выступив против решения президента, Черномырдин собственноручно подписал себе отставку и тем приблизил Коржакова к заветной цели — назначить Сосковца премьер-министром и официальным преемником Ельцина.
Но реакция Куликова и Черномырдина озадачила Ельцина, и он заколебался. Он объявил, что должен побыть некоторое время в одиночестве, прежде чем примет окончательное решение.
