за неблагоразумие, отвечала княжна. Черные ресницы закрыли выражение ее глаз, солдат вспыхнул, и потом разговор оживился. - О, если вы так помнили нашу деревню, - сказала она Бронину, перерывая его одушевленный рассказ о прошлом времени, о первой их встрече, - не должно ли мне принять ваши слова за упрек, от которого я перед вами не буду уметь защититься? - За упрек, княжна? - Папенька говорил тогда, что я была причиной...- Она наклонила немного голову и, растягивая кончик носового платка, стала прилежно рассматривать его. - Может быть, вы беспрестанно думали, что без несчастного знакомства с нами, с бедным адъютантом ваша матушка не пролила бы столько слез?... Ах, ради бога, облегчите мою совесть... вы обвиняли нас? - Будьте, пожалуйста, покойны. Неужели вам кажется, что нет в жизни этих сладких минут, которые перевешивают всякое несчастие? Неужели вы думаете, что нет этих прият ных воспоминаний, которые отнимают силу у настоящей беды? Я помнил вашу деревню, но затем, чтоб забывать все другое; я страдал, но только оттого, что не смел надеяться быть опять здесь, в этой комнате, возле вас... Бронин заглянул нескромно в лицо княжне: она, не под нимая головы, не сделав ни малейшего движения, обернула на него полный, внимательный взор с вопросом, который требовал еще уверений, еще более ясности, необходимой для прихотливых, бесчисленных, вероломных сомнений женского сердца... В это мгновение двери растворились, и человек доложил проворно: - Полковник едет. Оба вскочили с мест; но вдруг Бронин, вероятно, пристыженный боязливой торопливостью, сел опять в кресла так смело и так решительно, как будто не хотел никогда вставать с них, - Ради бога уйдите! - проговорила беспокойно княжна, подходя к нему и взглядывая в одно время на него, на дверь и на окна. Она измерила разом всю бездну опасности; она призналась себе тут, что в обращении с полковником переступила невольно за границу добродетельного расчета и поддалась извинительному желанию: потешиться жертвой своей красоты. - Ради бога уйдите! - повторяла она с умилительной тревогой. - Вот, княжна, самая ужасная минута, - сказал Бронин угрюмо, начиная колебаться между гордостью и зависимо стью. - Как неприятно прятаться!..
VIII
- Его простят, - говорил князь, погружая после обеда тяжелое тело свое в вольтеровские кресла. - Помилуйте, его простят!.. не было примеров, - резал полковник, встряхивая сияющие эполеты. - Его простят, - шептала про себя Наталья Степановна, застегивая поздно вечером крючки молитвенника и по сматривая на иконы, слабо освещенные лампадой. 'Его простят', - думала княжна утром перед зеркалом, в сумерки за фортепьянами и в полусонном забытьи на по стели. Но, недовольная одною этой мыслью, она прибавляла к ней другую, чтоб прожить заранее несколько мгновений этого полного счастия, которое в женской голове всегда слаживается так стройно и так хорошо! 'Папенька согласится', - прибавляла она. А потому это го прощения ей хотелось так сильно, так нетерпеливо, так молодо, что едва ли чувство самой матери, более благого вейное, более тихое, не уступало ее деспотическому чувству. Но по странной несообразности она украсила суровое звание Бронина всеми розами воображения, так что, казалось, офицерский мундир только отнимет у него какуюнибудь прелесть, а ни одной не прибавит. Если мужчина любит унизить женщину до себя, то женщина всегда возвышает его над собой и над целым миром. В нем видела она не грубого солдата под серой шинелью: для нее это был солдат романсов, солдат сцены, солдат, ко торый при свете месяца стоит на часах и поет, посылая песню на свою родину, к своей милой; это был дезертир, юный, пугливый и свободный; увлекательно прелестный простотой своего распахнутого театрального мундира, с лег ко накинутой фуражкой, с едва наброшенным на шею платком; для нее это был человек, разжалованный не по обык новенному ходу дел, но жертва зависти, гонений, человек, против которого вселенная сделала заговор, и княжна всту палась за него и взглядывала так гордо, так нежно, как будто столько любви у нее, что она может вознаградить за ненависть целого света. Словом, в нем был только один недостаток. Этого не уме ли уже исправить ни ее сердце, ни ее воображение, и для этого-то нужен был прежний мундир. Спокойствие, блестящую будущность, добрую славу, самое жизнь она отдала бы ему, да как отдать руку?.. Солдату нельзя ездить в карете!.. Припишите это порочному устройству обществ, прокляните обычаи людей, но согласитесь, что есть ядовитые безделки, на которые не наступит ничья нога и о которых можно без греха помнить в самые небесные минуты на земле. Впрочем, солдатский мундир так ей нравился, что од нажды она спросила у Бронина: зачем ходит он во фраке? Была ли это женская прихоть, нежность, или княжна хотела от него полного признания, как в словах, так и в одежде, во всем, что обыкновенно считается унизительным и что одна смелая откровенность может облагородить? Во всякое Другое время и от всякой другой женщины солдат принял бы такой вопрос за упрек в малодушии, но между ними не было уже разделяющих чувств. Он услышал это наедине с княжною, в саду, когда она позволяла уже ему высказывать всю необъятность счастия быть с нею наедине. Эти прогулки оставались непроницаемой тайной для пол ковника. Хотя князь, узнав сперва о приказании, получен ном солдатом от начальника, закричал: 'Вздор, вздор, я ему скажу'; но дочь остановила отца и убедила, что не надо противоречить полковнику, когда он довольно добр и когда нет никакой особенной причины настаивать на бесполезном позволении. Скрывая свои свидания с Брониным от одного, она не всегда доводила их до сведения и других, так что эти невинные прогулки прятались иногда от самого князя и от всех в тишине мрачных аллей, охраняемые прелестями таинственности, освещенные мирно прекрасными глазами, робким румянцем и волнуемые только невоздержными порывами влюбленного мужчины. Это были минуты искрен ности, к которой рвется возвышенное сердце и за которую княжна платила дорого, потому что полковник не прекращал почти ежедневных посещений и, считая себя благодетелем Бронина, сделался еще более заносчивым. Он не знал, что делалось с княжною, когда ей докладывали о его приезде, и каким образом она всякий раз произносила 'что?', пе респрашивая у человека неизбежную и слишком внятную весть; было от чего полковнику проклясть жизнь свою, если б он услышал это 'что' и увидел его на лице княжны. Наступило утро, в которое опасный соперник солдата проснулся необыкновенно рано, начал ходить по горнице, ходил чрезвычайно долго и шагал очень широко, так что в каждый конец для его третьего шага недоставало прост ранства. К нему позвали Бронина. Когда этот явился, полковник подошел к нему быстро, схватил его за руку, разрушил ее форменное положение и с полусмехом скомандовал: 'Вольно, снимите кивер!' Такой прием мог бы околдовать душу всякого подчиненного, даже и того, кто не был бы отделен от своего начальника ничем по наполненной бездной, но в солдате не замечалось ни исступления восторга, ни торопливости усердия. Спокойно он бросил кивер на стул. - Мне нужно с вами поговорить по-приятельски, - сказал полковник, сжимая руку Бронина и налегая с особенным выражением на слово: по-приятельски. - Вы видели княжну? - Встретил у матушки, - отвечал Бронин медленно. - У нас скоро будет смотр, - продолжал полковник, на чиная набивать трубку. - Я представлю вас дивизионному генералу. Бронин наклонил голову. Тут последовало молчание. Полковник раскурил трубку, потом пошел от солдата в другой угол и на ходу, обернувшись к нему спиною, сказал: - Послушайте, поговорите обо мне вашей матушке... - Что вам угодно? - спросил солдат с удвоенным вни манием. - Я уверен, что вы оцените мою доверенность. Я с своей стороны постараюсь быть вам полезным; надеюсь, что ваша матушка не прочь от того, чтоб оказать мне небольшую услугу. Вы знаете, что я часто бываю у князя, и сколько мог заметить, мои посещения не противны княжне... Солдат потянул свой галстук: крючки застегнутого во ротника начинали его душить. - Признаюсь, я никогда не был о себе слишком высоких мыслей; но ее ласковое обращение, ее особенная внима тельность ко мне... притом же, согласитесь, я полковник, служил... Молодой человек! вы не знаете, что такое служба, вы не в состоянии еще понять, как страстно можно любить службу... ну, теперь она мне в голову нейдет... я прошу вашу матушку поговорить обо мне с княжною и с князем. Краска начала выступать на лице полковника, и он опять отвернулся от солдата. Этот стоял, опустив глаза и ломая пальцы. Только волне ние, в каком находился полковник, мешало ему заметить, как тяжело слушать и молчать, когда другой смеет намекать нам, что нравится женщине, которую мы обожаем. - Княжна может быть уверена, - продолжал полковник, опуская трубку на пол, опираясь с жаром обеими руками па чубук и становясь более картинным, - что ей не найти такого мужа. Захочет она, чтоб я продолжал служить, стану служить; захочет, чтоб вышел в отставку, - выйду; вздумает жить в столице, в деревне - где ей угодно; мне с нею везде будет так же весело и приятно, как в то время, когда я получил первый крест пли когда мне дали полк и я, выехав к нему на учение, окинул его глазом. Но вы расскажете красноречивей, что я чувствую. Я мало вертелся в свете, мой язык привык к команде, вы моложе, вы ближе к женскому вкусу... Тут полковник взглянул пристально и любопытно на солдата, как будто хотел отыскать на его лице опроверже ние своих слов. - Или я ошибаюсь, или мне не должно бояться отказа. Во всяком случае надеюсь, что ваша матушка согласится быть посредницей: мое счастие зависит теперь от нее. Он подошел к солдату, опять взял его за руку с большим чувством и через секунду прибавил: - Не худо будет упомянуть между прочим, что мне скоро достается в
