Хозяин кабинета остался один, и остался на том же месте, держал себя за голову, смотрел туда, где явился и исчез перед ним призрак чиновника. Утомленный продолжительным терпеньем, он, наконец, вышел из себя, дал себе волю, закинул руки на спину и бросился ходить по комнате, чтоб, вероятно, быстро той движенья успокоить взволнованную душу, излить наружу свое справедливое негодованье и свой всемогущий гнев. Щеки его были необыкновенно красны, глаза сверкали. Первые шаги показывали совершенную решимость не разбирать правого с виноватым, не рассуждать, не вникать в дело, а сердиться. Это был или благородный порыв против клеветы, или порыв нетерпимости против благородства. Всякое чувствительное сердце испугалось бы за Андрея Ивановича. Но нет такого положения, нет, слава богу, такой грозы на земле, чтоб вовсе не видно было света, чтоб где-нибудь не прокрался тонкий луч надежды. Неистово ходил хозяин кабинета, и между тем вместо впечатления ужаса походка его, страшно сказать, имела в себе что-то смешное. Быстро шагал он и вдруг так же быстро останавливался перед бюстом, перед стулом, особенно перед дверьми, задумывался, покачивал головой, протягивал руки вперед, пожимал плечами... В одну из этих немых сцен он не утерпел, не смог больше размышлять молча, жесты увлекли его язык, мысль вырвалась из души, и он проговорил громко: Жена-красавица!.. - но эти слова еще пуще осердили его, он еще скорей отбежал от дверей. Такая скорость была, однако ж, не в его характере, не в духе его воспитанья, не в нравах общества, к которому он принадлежал. А потому, когда в другом углу комнаты раздалось опять: Жена-красавица!.. - ноги его начинали уже нежнее прикасаться к английскому ковру. Предвидел ли Андрей Иванович этот переход от движений самых неправильных в самую изящную природу? Знал ли он заранее, что глава его не может долго бегать по кабинету, как какой -нибудь неблаговоспитанный неуч? Изучил ли он до того человеческое сердце, что нашел людей добрее, чем их представляют, и понял глубокий смысл пословицы: где гнев, там и милость? В комнате стало весело по- прежнему, по было ни лица, ни чувства в раздоре с прекрасными лучами солнца; никто не роптал на судьбу, по плакался на людей, не надоедал не счастием, никто несносными жалобами не отравлял благо уханного воздуха роскоши. Начальник ходил еще, только руки его были уже в боковых карманах бархатного сюртука. Голова наклонилась на одно плечо, глаза поднялись вверх; какие-то мечты носились над ним под потолком, в какую-то прекрасную будущность он погружал свои взгляды... душа его строила воздушные замки и полусонно, смело, с явной наглостью любовалась чудными сокровищами, которые ей грезились, как любуются те, у кого есть довольно власти, чтоб завладеть ими, или довольно денег, чтоб их купить. Но вдруг он схватился за колокольчик и позвонил. Человеку по ложительному, человеку, искушенному опытом жизни, взду малось, конечно, поверить мир мечты миром действительным, захотелось образумить себя и узнать, сохранит ли он в со прикосновении с существенностью здравое понятие о том, что слышал и чем забавлялось уже его избалованное воображение! Вошел кто-то вроде Андрея Ивановича. - Он давно служит? - спросил начальник. Вопрос не имел надлежащей ясности, но иному дается привилегия быть темным; иной какими иероглифами ни пишет, на каком копт ском языке ни пробормочет несколько звуков, а найдется ужас сколько таких, что все поймут. Поэтому за вопросом последовал как молния и ответ: - Давно, ваше превосходительство. - У него большая семья, много детей, он вдов? - продол жал спрашивать хитрый начальник и продолжал скоро, строго, угрюмо, с пренебрежением. Этот образ спрашивания, эта суровость необходимы при разговоре о большом количестве детей и вообще в делах, требующих приличного сострадания и чувствительности. Хозяин кабинета имел вид, что принимает во вдовце, обремененном многочисленным семейством, такое сердечное участие, что даже сердится на свою слабость. Тот, кого так безжалостно закидал он вопросами, кто должен был знать всю подноготную каждого предмета, который под вернется на глаза его превосходительству, смешался. Да как и не смешаться, когда в первый раз отроду придется проти воречить? Понизив голос и в недоуменье, так ли понял, о том ли говорит, не смея ничего утверждать и не смея, однако ж, отрицать вполне целый вопрос, оп возразил сомнительно только па один его пункт. - У него нет-с детой. - Как нет? - сказал начальник помягче, - Я спрашиваю вот о том, чтоб сейчас вышел. - Он женат на первой, и не очень давно, ваше превосхо дительство. - Не очень давно?., да уж ему... да он мне показался в таких летах...- Начальник улыбнулся и замялся, как будто не хотел уязвить слабого своей могучей эпиграммой. Подчиненный потупил глаза в землю, скромность запрещала ему выказать, как весело было у него на сердце от такого милостивого разговора, однако ж он принял на себя дерзость усмехнуться. - Да еще какую выбрал, ваше превосходительство! кра савица, и такая молоденькая!.. Начальник опять надулся, - Там никого еще нет? - Никого-с. - Хорошо. Один ушел, другой кинулся в сторону, наткнулся на ве ликолепную гравюру пиршество Балтазара и начал беспре станно нюхать перед нею табак, начал разглядывать ее с полным, по-видимому, уваженьем к созданью живописца и к отличной работе гравера. Этот огромный, бесконечный дворец, эти огненные, непо стижимые слова, написанные неведомыми пальцами, этот блеск, от которого потускнели тысячи светильников и ку рильниц, царь и его наложницы, сосуды, похищенные из Иерусалима и наполненные вином разврата, мелкая толпа, раздавленная ужасом, миллион лиц, где виднеется только одно лицо пророка... Владелец картины вникал во все под робности и, закинув руки опять на спину, ближе да ближе нагибаясь к картине, проговорил сквозь зубы, но с особен ным благозвучием в голосе; - Бредит мной!
V Неприятно жить за Москвой-рекой, да и на Петербургской стороне не лучше! Там вы точно исключены из списка живых; а как вскроется Нева, то и сидите без дела, кусайте пальцы, посматривая на Северную Пальмиру! Уж если бог привел быть жителем столицы, то, по-моему, надо терзаться в самом центре се и, хоть по треску мостовых, ежеминутно чувствовать важные преимущества своего положения. Невский проспект, Тверская, вот около чего, вот где следует се литься... Правда, меня самого берет ужас, как я вспомню, сколько раз проехал я по Тверской! Неприятно, говорю, это отступничество от божьего мира, это умничанье столичных отшельников, эгоистов в полном значении слова; еще непри ятнее иметь кабинет у жены под носом! Андрей Иванович сообразил все эти неудобства и переехал. Кабинет себе уст роил он уже не возле спальни и так далеко, что мог безмя тежно предаваться своим трудолюбивым занятиям. Ничто женское не мешало ему, никакое нежное сердце не в силах было действовать пагубно па таком благородном расстоянье. Он переехал; но не все перевез с собою. Много явилось но вого, многого не оказалось. Посещение, сделанное им, имело влияние на его вкус п на меблированье дома. И он поставил на свой письменный стол бронзовые часы, и у него на стенах висели парижские картинки. Чувство народности пострадало жестоко в этом переезде. Журналов валялось больше, повестей ни одной. Андрей Иванович взялся за ум и перестал читать. Какая-то привязанность к вещественности, ко всему искусственному, какое-то забвение удовольствий, предлагаемых матерью природой, открылось в нем. Соловья не было. Бог знает куда оп девался. Труженик, который часто, бывало, отдыхал за его пеньем, не вспомнил о нем в су матохе перевозки, а может быть, чего доброго, счел непри личным принять старого друга, повесить клетку с птицей в таких комнатах, где находились бронзовые часы и где каждое кресло работал немец. Было семь часов утра, чиновник по старой привычке сидел ужо; но сидел перед зеркалом, не в халате, а в полном облачении, в белом галстуке, только без фрака, и завязывал на шее ленту, на которой висел аннинский крест. По медлен ности, с какою делалось это дело, можно было заметить, что он никуда не едет, а так, просто, прохлаждается для пре провождения времени. Прошел час, прошло два, Андрей Иванович то наклонит зеркало, то сам наклонится к нему, то отшатнется и взглянет на него свысока, а все сидит, все смотрится. Есть такие предметы, в которых беспрестанно открываешь новые стороны; такие источники, которых никак не вычерпаешь досуха. Вместо того чтоб отправляться на службу, он начал принимать гостей. - Ну, что поделываешь? - сказал, повернувшись проворно всей Анной к какому-то посетителю, у кого па лицо и в ухватках было видно, что оп живот еще па Петербургской стороне и еще пишет. - Да ничего-с, пришел поздравить вас. Вы, кажется, изво лите ехать. Карета подана. - Нет, братец, это жена; ужасная охотница выезжать. Видел лошадок? - Видел-с. Чудесные лошади. - Зато, братец, и дорого стоят. - Да помилуйте, что ж в свое удовольствие и не заплатить денег за вещь, которая нравится! - заметил гость со вздохом. Андрей Иванович ударил его по плечу. - Правда, правда, братец, был бы ум - деньги будут. Коекто явились еще с какими-то поздравленьями, а между тем человек, лакей или камердинер, подал билет на ложу в театр. Андрей Иванович прикрикнул: - Ну, что ты несешь ко мне! Отдай на половину к Марье Ивановне.
