отношений мужчин и женщин, знала об отношениях на сеновале, в огороде, в лесу, в навозном хлеву, на мешках, в поле, на борозде – везде, где эти существа сходились между собой, но при всей своей чрезмерной, тягостной даже осведомленности Федька терялась, не зная, чему верить. Она подозревала, что обширный кругозор не избавляет ее от невежества, что-то самое главное она упустила. Что-то как будто бы выпадало в развязных байках мужиков, на которых основывалось ее образование. Но так или иначе, в мужском платье была Федька неуязвима для любых разговоров. Неуязвимость порой томительно ее нудила – ни один парень не схватил Федьку за руку, чтобы придержать даже в шутку, не сидела она ни у кого на коленях и терялась в предположениях, что же в действительности значат любовные подночевки неженатых хлопцев и девушек, которые никого в целом свете, кроме Федьки, не удивляли. Перегруженная подробностями, она не знала поцелуя.
– Клеть почитай всю вычистил, – жаловался между тем перевязанный стрелец.
Федькин пристав Еремей Болховитин, человек основательный и не заинтересованный потому в подробностях, стоял у двери в комнату судей, подгадывая случай войти, и не решался. Показательное буйство воеводы запало ему на ум. Пристав имел указание доставить Федьку Посольского тотчас и наспех, а благоразумие, житейская мудрость подсказывали ему не соваться под руку, вопреки самым несомненным и недвусмысленным указаниям. Пристав сокрушенно вздыхал, оглядывался на Евтюшку и на Федьку, словно бы спрашивая у них совета.
А Федьке благоразумие ничего не подсказывало, кровь в ней возмущалась и говорила обида. Обидно ей было стоять под стражей на виду у своих товарищей подьячих. Федька отстранила от двери пристава и, не спросясь, вошла.
Судьи и дьяк, все были налицо: князь Василий, Константин Бунаков, Иван Патрикеев. И Сенька Куприянов в сторонке на лавке, имея при себе бумагу и чернила, перо в руках и два других за ушами. Федька поклонилась, обменялась быстрым взглядом с Патрикеевым, дьяк отвернулся – намеренно. Князь Василий смотрел из-под густых косматых бровей – этому скрывать было нечего.
– Вор! – сказал он без большого запала, но с удовлетворением. – Страдник! Негодяй! Блядун! – Хотя ругательства были безличные, никак не соотносились с достоинствами и недостатками Федьки, князь Василий, казалось, каждый раз заново открывал для себя их глубокое и меткое значение. В обрюзгшем тяжелыми складками лице его с хищно нависшим носом читалось даже и некоторое удивление оттого, что встретилось ему столь представительное собрание недостатков в одном человеке. – Жупик ты, сморчок, ничевушка! – Плюнул на стол и воображаемый след от плевка ожесточенно растер пальцем.
Федька догадывалась, что там, под большим пальцем воеводы, сгинула в ничтожестве ее худосочная сущность.
Убедительно, но мало понятно.
Вслед за тем, ничего не объясняя, призвали Евтюшку Тимофеева сына, площадного подьячего. Воевода и на этого глянул грозно, но от оскорблений удержался. За Евтюшкой проник в комнату пристав. Дверь осталась открытой, и потому в приказных сенях умолкли смешки и разговоры.
Перед судьями на столе лежали бумаги, одну из них воевода потянул к себе и ткнул пальцем:
– Это что?
Следовало отвечать, но Федька не могла разобрать, что это, а воевода, принимая молчание за признак строптивости, повторял, раздражаясь:
– Что это? – в голос кричал, потрясая листком.
Наконец явилась Федьке простая мысль подойти и перенять листок. Так она и сделала к немалому изумлению оробевшего пристава. Протянула руку, князь Василий остановился, несколько оторопев… и послушно отдал бумагу. На оборотной стороне какого-то черновика написано было вот что:
«И по его, Владимирову, извету, посажен я, холоп твой, в Ряжеске в тюрьму. И живот свой мучаю, сижу я, холоп твой, в тюрьме другой год, со всякой тюремной нужды погибаю и помираю голодной смертью, и женишка моя с детишками волочатся меж двор и помирают голодной смертью. И о том воевода и стольник князь Василий Осипович к тебе, государю, к Москве писал, а твоего государева указа и по ся места нет. А я, холоп твой, грехом своим одержим черным недугом. Милосердный государь, пожалуй меня, холопа твоего, бедного и беспомощного, для своего царского многолетнего здоровья, вели, государь, в той моей страдничьей вине свой царский указ учинить, чтобы мне, сидя в тюрьме, от всякой тюремной нужды вконец не погибнуть и голодной смертью не умереть».
– Это я писал, – вспомнила Федька. Кивнула на дьяка, и тот сумрачным кивком подтвердил. – Как в Ряжеск прибыл, Иван Борисович велел показать почерк.
Тут сразу Федька сообразила, что с почерком тогда и получилась промашка: забывшись, она подделала чужую руку.
– И ты, значит, – сказал воевода при полном молчании в комнате, – показал?
Дьяк был мрачен, строг, он тоже придавал происходящему какое-то особенное значение. И вообще держался так, будто всем своим видом отрекался от участия в расследовании.
– Скрывать не стану и нечего, – повторила Федька не совсем твердо. Она растерялась. И оттого, что дьяк упорно отводил глаза, тревожно ходило сердце.
Федька готова была оправдываться – никто ни о чем не спрашивал. Выслали вон. Евтюшка прикрыл за ней дверь, но и он не долго задержался, вышел. Последним остался пристав, этот покинул судей озабоченно: придерживая саблю, рысцой проскочил на крыльцо и скрылся.
Приказные поглядывали многозначительно и, кажется, исподтишка ухмылялись. Они, пожалуй, могли бы кое-что разъяснить, но Федька не стала разговаривать и пристроилась возле своего сундука ждать.
Из всей подьяческой братии участие проявлял один Полукарпик – он начал мало-помалу передвигаться поближе. Незаметно, по нескольку вершков кряду скользил по скамье. И поскольку после каждой подвижки он считал необходимым поглазеть по сторонам, обозревая и потолок, чтобы скрыть таким образом истинное направление своих перемещений, немало ушло времени прежде, чем он приложил к Федькиному уху горячий и влажный рот. И тут после стольких предосторожностей сообщил похотливым шепотом некоторые соображения о Танькиных статях и свойствах, разодранное платье девчонки обшаривал он в этом время обминающим взглядом.
– Заткнись, – оборвала его Федька.
Полукарпик так искренне удивился, что пришлось для большего вразумления повторить.
Помешкав, Полукарпик обиделся. Не изменяя своей осмотрительности, он начал обратное движение и по мере того, как удался все дальше, обижался все основательнее. Федька, похоже, потеряла друга.
Больше никто не делал попытки с ней сблизиться. Таньку увел отец. Толпились челобитчики. Евтюшка сторожил у выхода, не решаясь присаживаться. Стрельцы, пристроившись на краешке скамьи, перекатывали кости.
Пристав вернулся с людьми. Их было четверо и они приветствовали Евтюшку как знакомого. Из нескольких замечаний Федька догадалась, что это площадные подьячие во главе со старостой, о этом же свидетельствовали и замаранные чернилами пальцы. Двоих Федька помнила в лицо.
Площадных призвали как независимых знатоков, от них ожидали заключения: одной рукой исполнены челобитная и переписанный из нее отрывок или нет. Сенька Куприянов вел сыскное дело – еще площадные подьячие разглядывали перед воеводским столом предложенные им образцы, а Сенька поодаль на лавке уже скрипел пером.
Если всерьез отбиваться, Федька должна была бы заявить возражение: площадные подьячие все истцовы приятели и сослуживцы, доверять им нельзя. Вот кабы только знать, в чем именно нельзя доверять. Возня с переписанным из старой челобитной отрывком выглядела зловещей бессмыслицей.
– Одна рука, – высказался первый из площадных, хилый молодой парень в прыщах, и стал выбираться из гурьбы. Сенька Куприянов поманил его, чтобы уточнить имя.
– Богданкина рука, его, – подтвердил второй, простоватый и добродушный с виду – нос картошка и борода, немолодой дядька. – Оба письма Богдана рука Гулякова.
Богдан был тот подьячий, который исполнил челобитную, выданную Федьке для образца.
Не выразил своего мнения пока только староста – седеющий человек с брюшком; на расплывшемся лице его маленький пухлый рот жестко сложен, увеличенные очками глаза глядели цепко и умно. Староста провел рукой по залысине, разглаживая редкие пряди, потом, не отрывая взгляда от рукописи, снял очки и свернул их на складной переносице так, что круглые стекла сошлись выпуклыми сторонами наружу. Этот
