ожидании приговора. Так что большинство сидельцев на месте и усидело. Да прибавилось к ним двадцать три человека избитых в кругу государевых изменников, которых бросили в тюрьму мирские власти. Да несколько человек разбойников объявилось, и душегубство случалось, и татьба с поличным – всего хватало. Так оно и вышло, что итог по ряжеской тюрьме оказался прежний.
Обретался тут и Шафран. Федька не имела желания его видеть и не видела. Десять дней назад извлеченный из тюрьмы и битый в кругу кнутом, он и об эту пору не обмогся, где-то лежал на брюхе в дурном забытье…
Степан Елчигин, закрыв глаза, вытянулся на полу, тощая солома под ним сбилась.
– Ну вот, гляди, едва дышит, – удовлетворенно отметил крестьянский сын.
Толкаясь, обступили тюремники, заслонили свет. Федька опустилась на корточки (помнила она при этом, что пол в тюрьме не мыли со дня постройки), подняла расслабленную руку Степана.
К несчастью, имея столько ушей вокруг, нельзя было объясниться с Антонидой. Конечно, Антонида знала, что Федька для нее делала: составила и отправила в Москву новую челобитную с благожелательной отпиской Бунакова при ней, – Антонида понимала, что Федька на ее стороне, и все же могла сейчас по неведению, по общему упадку духа спасению своему помешать и Федьке немало повредить.
Федька положила на пол исхудалое запястье больного (все равно она не слышала чужое сердце – только свое), и обернулась к сторожу.
– Гривна, Степана донести. Бери на плечи.
– Поднимайся! – грубо сказала она затем Антониде, чтобы не явился соблазн пускаться в разговоры.
Антонида повиновалась так же бездумно, как сторож. Встрепенулась она, лишь когда Степан на чужих руках застонал:
– Что же ты делаешь, изверг! – кинулась она к сторожу.
– Молчи! – оборвала ее Федька. – Пошли! – велела она крестьянскому сыну. – Посторонись! – прикрикнула на тюремников.
– Донесем ли? – усомнился крестьянский сын.
– Шагай! – толкнула его Федька.
Осмотрительное движение их, вынужденную остановку перед лестницей и подъем – все ощущала Федька нераздельно-тягучей пыткой.
– Мы уходим! – объявила она наверху. – Степан уж не дышит. Пусть умрет дома.
Горшечник молча сопровождал их до пыточной башни и, когда осталось последние запоры снять, воскликнул в великой крайности:
– Бумагу!
Она достала из-за голенища сапога лист. Он принял с опаской:
– Что это?
– Бумага. Распоряжение воеводы Константина Бунакова.
Увы, горшечник едва умел грамоте, и Федькино мастерство пропало втуне. Горшечнику и того достало, что разобрал: Бу-на-ков.
– Бумагу береги, – посоветовала Федька на прощание, – спрячь и никому не давай, пока не спросят. А ну как хватятся: где твоя бумага? А вот она. Ты ее заховал добро и не потерял. Всегда оправдаешься.
– Так-то оно так. Пожалуй, – кивнул горшечник. – Подальше положишь – поближе возьмешь.
После переезда съезжей избы на двор к Прохору Нечаю, Федька перебралась туда же – нашелся для нее чуланчик. Изредка она наведывалась к опустелому дому Вешняка и каждый раз с грустью подмечала признаки запустения. Но то, что обнаружилось сейчас, больно ее задело. Калитка покалечена: замок выдран вместе с доской, обнаженной костью торчала свежая щепа. От легкого толчка калитка отвалилась и плашмя, воздымая пыль, хлопнулась наземь. В доме не уцелело ничего железного: дверные приборы: пробои, задвижки, крюки – все выдрано топором, и гвоздя нигде не осталось. Сброшенные, сбитые с пят двери загромождали проходы. Исчезли слюдяные оконницы.
Подняв больного в горницу, крестьянский сын с любопытством осматривался. Федька поспешила расплатиться и выпроводить его вон, калитку подняла и подперла жердью.
Потом она рыскала по закоулкам, пытаясь найти что из утвари, вычищала загаженную избу. Антонида оказалась плохая помощница. Блуждала она тут и там, клала назад, что взяла, и куда-то брела, не замечая Федьку, смотрела в окно без переплета, забывшим себя привидением являлась в одверье. И видела ее Федька, пробегая, возле разбитого горшка – она разговаривала.
Однако задерживаться до ночи нельзя было, нельзя было и откладывать объяснение.
– Я вас вызволил, – медленно, давая возможность осмыслить каждое слово, стала внушать Федька Антониде. Было у нее подозрение, что Антонида так и не нашла случай сообразить произошедшую с ней перемену. – По подложному распоряжению воеводы Константина Бунакова. На самом деле такого распоряжения не было.
– Не было? – тускло удивилась Антонида.
– Вы бежали из тюрьмы, это побег…
Внутренне вздрогнув, Федька обнаружила тут, что больной приподнялся на лавке и смотрит. Словно нежданный гость вошел без предупреждения – вошел Степан в разум и силится подать о себе весть.
Антонида встрепенулась:
– Что, воздуху нет? Или пить?
Сначала он прикрыл веки: да, вижу, дома, потом качнул головой: нет – насчет воздуха и воды. Мнилось ему, наверное, он это вслух произнес. И перевел взгляд на Федьку, желая, чтобы ему объяснили присутствие этого человека. В сумерках темного помещения лицо Степана не носило безжизненного оттенка – не потому однако, что возвращалось оно к жизни, а потому, напротив, что ушло, погрузилось в тень.
Федька пристроилась в изножии и стала повторять то, что уже сказала Антониде. Степан не долго смог сидеть в положении, которое требовало усилия, – свалился навзничь, головой на тряпье.
Кажется, он вполне уяснил обстоятельства побега, и Федька должна была объяснить, почему рассчитывает на удачу и не особенно опасается последствий своей дерзости: в город едут сыщики; сейчас, тотчас от Елчигиных, Федька доставит это известие воеводе Константину Бунакову и мирским властям – враз всполошатся. Елчигиных после этого кто вспомнит?
Ни муж, ни жена не испытывали расположения загадывать далеко вперед, но Федька храбро пустилась в область догадок. Забота о будущем, полагала Федька, станет пробуждаться в Елчигиных вместе с жизнью, и наоборот: беспокойством, заботой надеялась она пробуждать жизнь. Пытаясь расшевелить застуженное в тюрьме воображение, она пространно останавливалась на своих побуждениях и не боялась говорить о Вешняке, которого никто из них не видел уже более двух недель. Толковала, что шустрый и добрый мальчишка, смышленый и веселый такой, славный мальчишка не пропадет, не может такой пропасть. Найдет он дорогу домой, когда узнает, что отец и мать вернулись.
Обращалась она вновь к тюремным делам: челобитчиков в вашем деле нет, ни один живой человек вас ни в чем не обвиняет, лишь бумаги. А бумаги… что бумаги! (Федька не стала посвящать их в замысел уничтожить позднее и дело, это она должна была взять на себя и ни с кем не собиралась делить ответ.) Разве Шафран вспомнит, продолжала Федька, но и этому сейчас забот хватает. А там посмотрим.
– Кожа, – молвил, облизнув губы, Степан.
– Это он о яловой полукоже вспомнил, что нам в клеть подкинули. За краденное, – пояснила Антонида.
Федька подвинулась к Степану, чтобы слышать. Кадык под задранной бородой его ходил, шевелились губы.
Слабо постанывал, проникая по всему дому, ветер. И голос больного, редкое его слово чудилось отлетающим шелестом… Отлетел. Отбыл памяти и поплыл невесомый Степан, не касаясь лавки своей, не задевая печь и стены, поплыл над землей. Не открывал он больше глаза и никак не показывал, что помнит об Антониде, и слышит Федьку. Антонида стояла у него в головах, на коленях перед лавкой; держала ее в напряжении жажда угадать желание мужа.
Федька поднялась. Положила деньги на стол, кашлянула и, не дождавшись отклика, сказала в пространство, что придет завтра. И просит она Антониду не выходить пока без надобности из дому.
