трудно было и вообразить. Заподозрив подвох, он оглянулся и громко позвал товарищей.
Федька подошла ближе:
– Этот казак закован, – начала она по-татарски. – Его в кругу приговорили… – Сочинять приходилось на ходу, и она запиналась. – Казаки приговорили заковать в кандалы… Он… лошадь… – Она хотела сказать: лошадь у своих угнал, но это была бы глупость. – Он украл… у своего казака украл, – кое-как заключила Федька.
Верховой, что держал лук, нацеленный Федьке в грудь, спросил:
– Что украл?
Верховой не находил ничего примечательного в том, что среди русских всегда находится человек, который чисто изъясняется на языке правоверных.
– Что ты украл? – обратилась Федька к Прохору.
– Соленое сало, – последовал невозмутимый ответ.
– Свиной окорок, – повторила для верхового Федька.
Тот гадливо плюнул:
– Оставьте его, казаки сделали меньшое из того, что должны были по законам Аллаха.
Пеший поднял правую руку Прохора, осмотрел с обеих сторон заклепки, левую глянул и усмехнулся: занятно вышло.
Затем пришел и Федькин черед, Федька ведь и отвлекла внимание от Прохора и наручников. С большей частью мужиков было покончено, татары оживились. Привольно переговариваясь, верховые спешивались, расхватывали брошенную утварь, развязывали узлы, подбирали оружие. Уже послышался женский визг и жеребячий гогот.
– Ты знатный человек? – спросил верховой, оглядывая Федькин наряд.
– Я писец.
Он кинул еще взгляд, оценивающий, и остался доволен.
– Выкуп за тебя будет?
– Да, – после некоторой заминки соврала Федька.
– Этот невольник мой, – властно объявил Федькин собеседник.
– Хорошо, – не выказывая открытого недовольства, кивнул пеший.
Верховой тронул лошадь и поехал, не оборачиваясь, а пеший без промедления потянул Федькину сумку:
– Снимай.
– Отдай, ничего не жалей, убьют, – сказал Прохор. Оставленный всеми, он стоял шагах в десяти.
Федька расстегнула пояс и протянула вместе с тяжелой сумкой татарину. Тот не хотел занимать руки и бросил добычу на землю.
– Снимай, – показал он на полукафтан.
Федька оглянулась, отыскивая взглядом верхового, того, кто назвал ее своим невольником, но не смогла признать его среди сгрудившихся овчин. Там мелькало что-то цветное, разорванное, раздался пронзительный вопль:
– Миша, родненький!
Надрывно плакали мальчик и девочка, погодки, утираясь ручками, ревели в два голоса.
Сжалось сердце, Федька отвернулась.
– Собаки! – сказал Прохор.
– Насилуют?
– Жива останется, – проговорил Прохор, повесив голову. Он заранее смирился с тем, что будет происходить, и заранее знал, что будет, поняла Федька.
С коротким оскалом татарин смазал ее по уху, в голове зазвенело. Напомнил, что ждет. Но Федька вместо того, чтобы раздеваться, глядела с тупым изумлением, будто этот гладколицый, с неясной усмешкой парень совершил нечто неожиданное: немыслимое и невероятное.
Подскочил Вешняк:
– Ах ты, собака неверная!
И кувыркнулся, грохнулся плашмя, татарин, как выдохнул под удар, так и застыл лицом, приоткрывши рот. Мальчишка копошился в грязи.
– Не лезь! – предостерегающе крикнул Прохор – за Федьку боялся. – Не лезь, зарежет! – И уже спокойнее заключил: – Против рожна не попрешь.
Татарин и впрямь схватился за нож, глаза сузились в щели.
Федька стала расстегивать пуговицы, чувствуя, что подступают унизительные, жалкие слезы.
Прохор уставился под ноги, нерадостно ему было и не рассчитывал ничего занимательного увидеть.
Кафтан она сняла и бросила.
Татарин приготовил ремень вязать, но под кафтаном у Федьки обнаружилась тонкая рубашка с шитьем, он помял добротную ткань и, оставив сомнения, сказал:
– Снимай.
Среди женских душераздирающих воплей и щенячьего визга Федька не двигалась. Не было сил сопротивляться, но и раздеться чтобы нужны были силы.
В бессознательной движении угрозы татарин снова тронул нож, встретились глазами, и татарин, столкнувшись с огромными Федькиными и влажными глазами, уклонился. Оставив нож, он дернул рубаху вверх, Федька отступила, он быстро перехватил ее за гибко прогнутый стан, такой тонкий, что не составляло труда держать его и лапать хоть так, хоть эдак. Федька почти не сопротивлялась, только откинула голову, отстранившись от поганого дыхания. Изворачиваясь, видела она, но не успела принять сознанием, как овчины свалили связанного мужика и топтали ногами. Он, что схватил ее, сопел. Федька закоченела душой, но тело трепетало, мелко, в ознобе подрагивая. Татарин задрал рубаху и вот – коснулся груди – Федька передернулся – а он будто не сразу понял. Потом с дурацким изумлением на лице схватил за грудь крепко и больно, будто хотел порвать.
Она неистово дернулась, рубашка скользнула вниз.
И в следующий миг жестоким рывком татарин притянул Федьку к себе, запустил руку под ткань на остроконечный бугорок, стиснул, быстро, словно даже испугано, лапнул ее между ног, проверяя там, – Федька исступленно забилась и взвизгнула совершенно по-бабьи.
– Мамочки! – вопила она. – Не надо! Не надо!
От удара в живот она задохнулась. Помутилось все, расслабилась она и просела, но упасть не дали. Что-то затрещало на ней, будто рвали рожу, – он зверел. Взметнулась на вывернутых руках, полетала прочь рубаха. Федька трепыхалась, до пояса голая, он рванул вздержку, на которой держались штаны, они поехали вниз, под штаны сунулась рука. Нечеловеческий вопль издала Федька, вцепилась в гладкую харю, с омерзением чувствуя, как скрипит под ногтями плоть.
И содрогнулась от удара в живот, потеряв дыхание. Подхватили ее за руки, выламывая, опрокинули, навалились несколько человек сразу. Она билась на спине, ворошились на ней собачьим клубком, растягивали ноги, ломали руки, стаскивали штаны, и зажали так, впились, что она переставала понимать, что с ней делают, и собственный крик не слышала – раздирала воем рот.
Голую, ее вдавили в грязь; спустив штаны, но в овчине, он – расцарапанная харя – наскочил на Федьку, голова к голове, и голова его с жутким треском брызнула, заливая Федькино лицо, голые руки и плечи горячим соком, упала голова, ударив в щеку. Обмякший, он задергался на ее плоско распростертом теле.
Хрип, мат и топот, удары твердого в плоть.
Руки и ноги Федькины освободились, но она не могла выпростаться из-под того, кто на ней лежал, теплая кровь стекала на шею, не было сил сдвинуть упыря, что присосался к телу, не было сил вывернуться, выползти. Мертвый, невыносимой тяжестью, припал на нее упырь – оскаленная пасть и разбитый череп.
Прохор бешено рычал, орудуя размотанной на всю длину цепью; страшная это оказалась штука: захватив правой, закованной рукой начало цепи, он гвоздил тяжелыми полукольцами по головам и телам, громоздил вокруг себя в нелепых положениях забрызганные красным овчины. Когда Федька, спихнув чужое
