голоса.
Сторож моргнул, как бы с намерением зажмуриться, и, ничего не сообразив в ответ, скрылся.
– Бревно несите, – закричал Подрез, чтобы услышали и в острожке. – Вышибать будем к чертовой матери!
Услышали:
– Я тебе вышибу!
Зазвенели засовы. Высунулся старик в домашней шапочке тафье:
– Проваливайте! Нету здесь воеводы!
– Как это нету?! – Подрез рванулся вперед, но только тафью успел сорвать – воеводский приказчик спрятался, на ворота изнутри навалились.
– Нету! В приказ пошел! – кричали с той стороны. – Отдай шапку, слышишь?! Проваливай! В приказ пошел, в съезжую. Шапку отдай!
Подрез швырнул тафью через частокол – маленькая круглая шапочка взмыла и нелепым навершием села на острие бревна.
А Подрез, ни мгновения не задержавшись, уже взбегал, топоча сапогам, в опустелый приказ. Тут было тихо и сонно. На лавке подле двери в воеводскую комнату дремал приказный денщик.
– Воевода? Здесь? – громыхнув по дороге скамьей, прошел Подрез.
– Нету! – Денщик поднялся, заступая проход.
Ссыльный патриарший стольник замешкал ровно настолько, чтобы переложить плеть, окинуть взглядом не готового к защите противника, и сноровисто ударил его в висок. Ширококостный мужик, который мог бы, кажется, кабанов на себе таскать, рухнул с необъяснимой легкостью, не сделав попытки удержаться на ногах. Ударился затылком о притолоку и скользнул вниз.
– Воеводы нет! – хлестнул голос. Разгоряченный удачным ударом, Подрез свирепо глянул.
Страстный, негодующий голосок, чистая не заспанная рожица, уместная скорее в девичьей светлице, чем в приказе, поразили ссыльного стольника полнейшей своей несообразностью. Федька поднялась из-за стола (под прикрытием которого она и таилась до сей поры на лавке) и выпрямилась, словно зазвенела.
Они пристально, не бегая взглядом, изучали друг друга.
Подрез, не настолько взволнованный, чтобы это выразилось хотя бы шумным, частым дыханием, медленно переложил из руки в руку плеть, потом, переступив глухо ворочавшегося на полу денщика, заглянул в воеводскую комнату, и, убедившись, что таки-да – пусто, возвратился к Федьке.
Отставной патриарший стольник оказался видным молодым человеком. Он обращал на себя внимание даже и просто так – без молодецких выходок, вроде сногсшибательного удара ничего не подозревающему денщику. Сверх того был это человек, который незаурядность свою сознавал, составил себе о ней мнение и тем свои природные преимущества усугубил. И наконец, – последнее по счету, но не по значению обстоятельство – был это красивый молодой человек и женский баловень. Соразмерные черты его довольно длинного без изъянов лица не портили даже несколько выпуклые, навыкате глаза. Скорее напротив, глаза эти, будто расширенные под действием подпирающего чувства, без лишних слов указывали на природу его порывистых и своевольных ухваток. Подстриженные усики по верхней губе и роскошные завитые кудри сообщали Подрезу необходимое в целях равновесия с внезапными сторонами его натуры впечатление тщательной, продуманной ухоженности.
Ссыльный патриарший стольник имел на себе камчатый узкий в стане кафтан, на бедрах расширенный, с ватой, так что общий извилистый очерк его фигуры не противоречил извилистым чертам характера. Тогда как высокая ровная шапка с отворотами внизу – столбунец, – сообщала этой извилистой подвижности нечто достаточно устойчивое и вполне высокомерное.
Не без удовольствия дав себя рассмотреть, Подрез оглянулся на денщика, который поднялся тем временем кое-как и ощупывал под бородой челюсть.
– Хлопцы, – кивнул Подрез толпившимся у дверей холопам, – помогите мужику проветрится. – И кивнул, указывая на выход.
– Драться-то всякий может, – угрюмо сказал денщик (не настаивая, как можно было понять, особенно на этом философическом обобщении) и последовал за холопами вон, на волю.
Легко перекинувшись через скамью, Подрез уселся напротив Федьки.
– А ведомо ли тебе, человече, кто я таков буду? – спросил он, непроизвольно отворачивая голову вбок, чтобы подьячий увидел его с выгодной точки зрения.
– Нет, – сухо возразила Федька. Она тоже села.
– В таком случае мое положение предпочтительней! – заметил Подрез, не смущаясь. Он не замечал Федькиной холодности, не верил то есть, что отчуждение это будет сколько-нибудь длительным и стойким, раз только произойдет настоящее знакомство. – Я знаю о тебе подноготную!
– Вот как? – вынуждена была удивиться Федька.
– Что прошлое, что будущее. – Он нагнулся, заглядывая Федьке в глаза снизу, под тяжелые темные ресницы, словно бы так, снизу, открывалось ему нечто сокрытое. – Чувственное зрение позволяет мне прозреть и будущее твое, Феденька, ссыльный посольский подьячий.
– Надеюсь, лишь весьма отдаленное, – пробормотала Федька, не выказывая желания заглядывать в книгу судеб.
Скромность юноши произвела на Подреза благоприятное впечатление, он поощрительно ухмыльнулся.
– Угадываю три твои желания. Три на выбор. Не сходя с места.
– Не уверен, что наберется столько, – хмыкнула Федька.
– Наберется! – уверенно пообещал Подрез и подвинул на поясе сумку. – Первое желание – деньги! – Извлек перевязанный кожаный кошелек и поймал ускользающую Федькину пясть. – Деньги, – повторил он, складывая ее длинные пальцы вокруг мешочка с серебром. – Второе, опять же, – деньги! И третье, разумеется, – деньги! Увы, я могу удовлетворить лишь одно из трех твоих желаний.
– Ничем не заслужил, – возразила Федька. Оставшись на свободе, рука ее разжалась, кошелек тяжело шмякнулся на стол.
Тихо было в приказной избе. Гудели мухи, с улицы доносились голоса Подрезовых холопов.
– Заслужишь, – сказал Подрез, упираясь взглядом провидца. Но Федька смотрела безмятежно, и Подрез после некоторой заминки ощутил потребность прибегнуть на сей раз к околичностям.
– Что верно, то верно, Феденька: дубье кругом, одно дубье! Потому понимающего человека издалека и видно… Московскую науку издалека видать! – Кончиком указательного пальца, не переставая действовать и языком, подвинул кошелек к Федьке. – Тут ведь, Феденька, как ты заметил, не успеешь руку в карман сунуть, как уж тянутся брать. Право скучно! Деньги ведь… тут ведь с подходцем надо, чтобы и так, и эдак, и туда-сюда, да чтоб с ужимочкой, а потом ах! – трахнул ладонью по столу. – Ах – и нету. Нету и никогда не было. Всё, молчок. Ладно, Феденька, бери так. Задарма бери, ничего не надо. Приходи играть только, на двор ко мне играть приходи – я у тебя их к чертям собачьим обратно выиграю! Чтобы совесть тебя зря не мучила. Потому что я, Феденька, да будет тебе известно, Дмитрий Подрез-Плещеев! Плещеев я. Ссыльный патриарший стольник. Род-то Плещеевых знаешь? Сила! – Подрез показал кулак, и Федька волей-неволей вынуждена была отстраниться.
– Ну да, пора было бы уж догадаться, – кивнула она, не поддаваясь Подрезову обаянию. – Я ведь прошлое читаю. Насчет будущего не возьмусь, а прошлое читаю, как с листа бумаги. И вычитал я там, в прошлом, Дима, что ты воровской своей женке Ульянке велел отравить мужа. Ефима Телепнева.
– Хо-хо! – издал он трубный носовой звук, но дальше, за боевым призывом этим ничего не последовало. Подрез поерзал на скамье и отстранился в свою очередь, как бы желая обозреть Федьку наново.
Она молчала, подтверждая тем самым сказанное.
– Смело! – проговорил наконец Подрез. – Отважный ты хлопец, Феденька. Не зря тебя к Васькиному извету приставили. Начитался врак-то, а? Что? Начитался?
Упираясь кончиками ногтей, словно брезгуя и коснуться, Федька подвинула от себя кошелек.
– Она, Ульянка, курва твоя, и отравила. Положила сулемы в уху из белорыбицы. И тому полгорода свидетелей.
