презрительной ухватки хозяина. А если бы видели, да понимали, должны были бы по совести встать сейчас дружно да повалить вон, разобрав шапки.
Среди мятущихся криков одна только Федька и сохраняла самообладание. Гости роптали и волновались, холопы, сбившись стаей, горящими глазами следили за потасовкой и каждый верный удар встречали волчьим урчанием. А Федька, не спуская задумчивого взгляда с Подреза, опустила под скамью свою чарку с водкой и опрокинула – с наводящим на размышление журчанием что-то полилось под ногами и потекло. На счастье, хватало вокруг занимательного и без Федькиных затей, никто в ее сторону и не глянул. Она наполнила пустую чарку квасом и благополучно вернула ее на место.
– Захар Сергеевич! Семен Леонтьевич! – начал Подрез, когда тычки и тумаки, сопровождавшиеся судорожным перезвоном по всему столу, стали угрожать целости фаршированных химер – рыбокурые чудовища студенисто вздрагивали и проседали, роняли хвосты. – Позвольте мне внести ясность, – говорил Подрез, хватая чарку – при особенно сильных сотрясениях питье плескалось, – в доме своем на честном пиру ввиду блистательного собрания гостей, одаренных в высшей степени примечательными и разнообразными достоинствами, коими же… – подзапутавшись, Подрез выразительно покрутил пальцем, словно пытаясь выловить что-то из воздуха, но ничего не выловил и указал зачем-то на ближайшую химеру, – коими же я, недостойный, имею все основания гордиться…
Сосредоточенный на трудном деле плетения словес, Подрез не очень заботился об удобопонятности своих рацей, однако, соперников как будто бы проняло – опустили руки. Губы их дрожали, по багровым рожам, путаясь в растительности, катился пот.
– Остановившись в смущении, – с подъемом продолжал Подрез, – перед непосильным выбором между равновеликими и – позволю себе повториться, я настаиваю! – в высшей степени примечательными качествами дорогих моему сердцу гостей, волею хозяина постановил я и указал быть на сей случай в доме моем без мест. Кто выше сядет, кто ниже, того в вину никому не ставить, в книги счетные не писать. Детей твоих, Семен Леонтьевич, детям Захара Сергеевича никто головой не выдаст оттого, что ты сядешь сейчас местом ниже.
А вот это было уж лишнее! Заговорился Подрез и перебрал. В разболтанной от тряски голове Куприянова никакое закругленное по смыслу суждение не могло зацепиться и не задерживалось, оставались лишь ни на что не годные обломки. Они саднили сознание, и вот этот воткнулся: сядешь ты местом ниже. Подрез заметил оплошку и заторопился:
– Бывает и великий государь царь велит иной раз воеводам, князьям и боярам быть в полках без мест, когда не до счету – басурманин подступает! Чего уже вам считаться – не князья! Велю я вам и указываю быть на сей раз без мест!
– Ты с государем себя не равняй! – выпалил Куприянов. – Холоп ты, грязь, чтобы с великим государем себя равнять! Государишься, Димка, смотри, доводное это дело!
Подрез осекся. Другим голосом, внятно и недвусмысленно он возразил:
– А я и помыслить того не смею, чтобы с великим государем себя равнять.
Но Куприянов сорвался с привязи. Остановиться он был не в силах – горечь, злоба и жгучий стыд нашли первоисточник свой и причину, он возненавидел Подреза; путанные темные пряди сбились на потном лбу, застилая глаза.
– Вор! Тать! Безбожник! Ты корчму держишь, блядей, кости и карты! Вот всыплет тебе князь Василий плетей и поделом! Да ты и краденое скупаешь! – кликушески хохотнул Куприянов. – Кто ж не знает! И бляди своей, курве своей, Ульянке, дал сулемы! Мужа отравить. Муж тебе помешал! Друзьям-то своим и доброхотам Ульянку в постель класть не сподручно! Ты…
– Вон пошел! К черту! – взревел потерявший было дар речи Подрез, поднялся, пролаял матерно с такой злобой, что Куприянов сбился и не сразу – хлебнув жаркого воздуху, ответил тем же.
– Дорогу покажите! – кричал Подрез холопам. – Под ручки и за ворота! Птицей у меня полетишь, не запнешься!
Холопы двинулись было подхватить гостя, чтобы избавить его от связанных с привычкой переставлять ноги затруднений, но Куприянов, исказившись лицом, отшатнулся от них, как от заразы, и бабьим сорванным голосом взвизгнул:
– Государево слово и дело!
Натужный голос бичом хлестнул по всей горнице, звуки вырвались в окна. Остолбенели холопы. И даже Подрез, как подстреленный, замер – опирался он за собой в стену, чтобы распрямиться.
– Являю всем кто ни есть, – не запнувшись, продолжал Куприянов, – великое государево слово и дело! На изменника Дмитрия Подреза-Плещеева! Являю всех чинов людям, что Дмитрий Подрез-Плещеев, отставленный патриарший стольник, государится, ставит себя великим государем царем. Я, де, вам великий государь, я, де, вам укажу! Вот как! Изменник он, вор! – с торжеством наблюдая всеобщее потрясение, заключил Куприянов и отбросил со лба потные волосы.
– С ума сбредил, – произнес кто-то негромко и не совсем уверенно – предположительно.
Куприянов двинулся к выходу, холопы расступились, на пороге Семен оглянулся:
– И малого часа остаться среди измены не гоже!
Подрез сел. Слышалось, как загрохотал вниз по лестнице беглый гость.
– Все свидетели, – молвил Подрез, не особенно бодро, – по недружбе являл Семен Куприянов, попусту.
– По великой своей дурости! – поддержал Губин, усаживаясь на завоеванное место.
Остальные однако с предусмотрительностью приказных крючков от решительных высказываний воздерживались. Гости подавленно молчали и поглядывали на нетронутые яства, на чарки. Посматривали и на Шафрана, не скажет ли чего. Но тот помалкивал.
– Прискорбное недоразумение, – сказал тогда Тятин, поднимая в знак сокрушенного сердца брови. Кажется, и он расположен был остаться. Народ завздыхал и зашевелился вольнее.
Подрез встал и простер руку, устанавливая тишину:
– Дай, господи, здоров бы был… – шумно сдвигая скамьи, люди стали подниматься, – на многие лета великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии самодержец и великий государь благоверный царевич Алексей Михайлович!
– Здоров бы был! – раздались голоса и, нарастая, слились в общий ропот: – Здоров был!
Всей мощью грянули медные глотки – это вступили в дело укрытые в сенях трубы.
Гости выпили, сели. Ели молча, объяснялись между собой лишь в случае крайней необходимости – передать что или подвинуть, да и то изъяснялись больше мычанием. Двигались челюсти, чавкали рты, хрустели кости, сыпались крошки, проливалось питье – в безмолвной решимости едоков чудилось ожесточение. Сердечная жесточь первого, отчаянного приступа. С набитым ртом, дожевывая, Подрез поднял чарку за патриарха, все дружно встали:
– …Здоров бы был великий государь святейший патриарх Иосиф!
Снова взыграли трубы, рассыпался барабан, гости шумно опустились на лавки, принялись за недоеденные куски, но ожесточение отпускало, движения утратили резкость, послышались голоса – размягченные.
Полукарпик пристроился обок с Федькой. Заговаривать с ней он не заговаривал, значит, размолвку помнил, но вот же – не отставал. Прицепился еще во дворе, и все напирал, толкался, наступал на пятки. Но вот загадка натуры: о чувствах своих детина умалчивал, внятных попыток к примирению не делал. Он пил сполна, ел жадно и заметно пьянел; ограниченный теперь в поползновениях отдавить ногу, он находил возможности выразить свои сожаления другим способом: задевал локтем, наваливался плечом, дружески толкал в бок, подгадывая миг, когда она брала чарку.
А Федька чуяла, что проваливается, вторая чарка, за патриарха, наполнена была не квасом, а водкой, пришлось хоть сколько, да пригубить. Она прислушивалась к себе. И в этом, пожалуй, заключалась разница между Федькой и ее соседями, тем же Полукарпиком. Полукарпик, пьянея, испытывал бодрящее чувство единения – единения и любви со всем миром. В каком-то смысле слова Полукарпик из себя выходил, преодолевая границы своего «я». Федька же, напротив, в себя погружалась. И ничего путного обнаружить там не могла: поташнивало, и мысли, цепляясь одна за другую, теряли определенность, приобретали какой-то несостоятельный, неважный характер. Не было ни легкости, ни веселья, никаких жизнерадостных ощущений, на которых настаивала молва. Разболтанность ума и тела вместо того, неприятно размягченная,
