— Тебе надо уехать, — произнесла она медленно, словно не веря собственным словам.
Кай обнял себя за плечи, снова потряс головой, не понимая.
— Что, вот так подняться — и в ночь? Ты меня гонишь?
Лекарка подошла, села рядом. Провела пальцем по каевой груди, словно не узнавая. Палец казался ледяным.
— Кай… — она замолчала, опустила голову.
Он отстранился, сквозь ватное оцепенение чувствуя жжение ярости.
— Я уеду, хорошо, — сипло сказал он, оттолкнул ее руки, поднялся.
Его одежда, чистая, аккуратно расправленная, лежала на сундуке.
Не смущаясь наготы, Кай стянул старые штаны, превратившиеся в грязную тряпку, швырнул их в угол.
— Я написала Фалю, — тусклым голосом сказала Ласточка. — В Тесору поедешь.
Кай, не слыша, стиснув зубы, одевался. Не сразу попал в рукава рубашки. В ушах звенело.
— Возьмешь в конюшне лошадь, я скажу, что послала тебя по делам.
Кай, не оборачиваясь, взял куртку.
На полу лежала холщовая сумка, набитая, с туго стянутыми завязками.
Ясно, она все решила, пока он валялся тут и бредил. Нет смысла оставлять при себе парня, который жжется, как кусок льда. К чему ей…
Наконец он обернулся.
Лекарка каменно молчала, зеленоватые глаза под тонкими бровями смотрели, не отрываясь.
— Письмо не забудь, — шевельнулись губы.
Кай молча взял закапанный сургучом конверт, сунул за пазуху. Постоял, не зная, что сказать. Тишина гудела осиным роем.
Он порывисто шагнул вперед, протянул руку. Ласточка невольно зажмурилась.
Тогда Кай сделал то, о чем мечтал все лето.
Вытянул из туго сплетенного узла волос шпильку, еще одну.
Русые косы упали на плечи, потекли по спине, распадаясь на пряди.
Закусив губу, он расплел их все, тщательно, словно не было дела важнее. Потом вышел, не оборачиваясь.
Выехав из города, он порвал письмо на мелкие клочки, швырнул на дорогу и развернул лошадь носом к болотам Элейра.
15
Осеннее безумие разливалось по жилам, туманило рассудок. Кай пробирался все дальше и дальше на север, продолжая путь, с которого сшибло его весной. В дремучих лесах Элейра, крутился ворот, натягивая струну, захлестнувшую горло.
Летом она ослабла, Кай думал — порвалась.
Жидкое вино в тавернах, в которых он останавливался, лилось в глотку, не принося облегчения. Он плохо спал, хотя теперь дорога была проще — Ласточка сунула ему в сумку горсть монет, наверное, большую часть своих сбережений.
Впрочем, он почти не помнил Ласточку.
Он вообще ничего не помнил.
Возможно, он ехал всего несколько дней. Возможно, год успел провернуться и пойти на следующий круг.
Тележное колесо года, попачканное дегтем, скрипело, медленно вращалось, и Кай поворачивался вместе с ним, распятый на ободе.
Если жилья не предвиделось, он продолжал двигаться по размокшим дорогам, бросив повод, глядя прямо перед собой. Лошади не требовалось принуждение, она упрямо, тряским шагом, двигалась вперед, такая же безумная, как и ее всадник.
Если ночь заставала его у жилья, он просился на ночлег, пугая хозяев остановившимся взглядом. Даже за серебро его пускали не всегда, хотя народ здесь был бедный, монеты видел только на ярмарках.
Привычный мир лопнул, как переспелый плод, мякоть, ошметки кожуры и семена растеклись липкой кашей.
Лежа по ночам без сна, он видел, как лиловым светится воздух, слышал биение живой плоти за стенами. Веки не смыкались, но и, закрыв их усилием воли, он продолжал кружиться вместе с чудовищным колесом новогодья.
Наматывались на единое веретено дороги Элейра, движение длилось и длилось, не прекращаясь ни на миг.
Сырой осенний ветер срывал с деревьев бурую листву и тоскливо посвистывал в ветвях. Кай видел его прозрачное течение, струи и потоки в густом от тумана воздухе. Временами парню казалось, что порог безумия уже пройден и дороги назад нет.
Смеркалось. Маленький деревенский дом стоял на отшибе. Тянуло дымом, прелой соломой, подгорелым зерном. На покосившемся плетне темнели пустые горшки.
Кай спешился, привязал понурую кобылу. Овес в торбе весь вышел. Он виновато похлопал по конской шее, ощутив под пальцами свалянную клочками гриву, и двинулся к крыльцу. Деньги у него еще оставались. Надо было купить еды и фуража.
— Кого несет на ночь глядя? — спросили за дверью.
Слышно было, как в доме канючил младенец, голосили и дрались старшие дети.
— Пусти переночевать, добрая женщина, — Кай постарался смягчить осипший на ветру голос. — Я хорошо заплачу.
Стукнул засов, в щель просунулась растрепанная женская голова. Из натопленного помещения повалил пар, запахло едой и сладковатым скотьим духом. Пронзительные вопли стихли.
Кай отстранил женщину и вошел, хрустя сухой соломой. В углу, за загородкой топталась коза, с печи уставились на пришельца три пары блестящих глаз, круглых от любопытства.
Грубо сколоченный стол, сундук вместо лавки, лестница из горбылей прислонена к темному проему, ведущему на чердак.
Небогато.
Кай сунул хозяйке архенту, скинул плащ и сел за стол, задвинувшись в угол, в самую тень. Масляный светильник чадил и потрескивал, освещая в основном сам себя.
Разглядев серебряную монету, женщина успокоилась и захлопотала вокруг позднего гостя — выставила перед ним чистую миску, протерев ее передником, наскребла овсянки из горшка, отрезала ломоть хлеба.
Кай принюхался, повертел носом. В последнее время он ничего толком не мог в себя запихать. Есть хотелось ужасно, но вид пищи вызывал отвращение. Хлеб — и тот в горло не лез.
Пока он ковырял овсянку, залитую духовитым козьим молоком, хозяйка накинула кожух и вышла во двор, обиходить кобылу.
Дети на печи зашевелились, повысовывали головы, начали шушукаться. Кай глянул на них равнодушно, зачерпнул каши, попробовал проглотить.
Не лезет.
— Слушай, свари мне супу, — попросил он, дождавшись, когда стукнет дверь. — Я тебе дам еще денег, много. Супу хочется.
Накатила усталость, такая сильная, словно он не ехал неделю по относительно ровной дороге, а тяжко работал. Тело болело, как избитое.
Хозяйка пожала плечами, кивнула. Поковырялась в ивовой корзине, достала несколько луковиц, муку
