воедино, и отрезало к дубу дорогу.
— Вот хитрая девка! — восхитился Радо. — Наобещала золотые горы и оставила в лесу куковать, когда они с неба свалятся.
— Так что же тогда ваш Шиммель до сих пор по лесам шарахается? — скептически поинтересовался Элспена.
— А про то уже другая история, добрые сэны. — Котя с удовольствием огляделась — трое благородных рыцарей с интрересом смотрели ей в рот. — Ни единую живую душу не любил Шиммель- лихоимец, только кобылу свою сивую любил. А кобыла та была, надо сказать, презлющая, хуже мары полуночной. Никого к себе не подпускала, окромя хозяина. Так вот, как стало известно, что хозяин сгинул и следов его не сыскать, на кобылу молодой лорд сел. Она его об стену расшибла, а сама к хозяину кинулась, по болотам, не разбирая дороги. Так в трясине и потопла.
Рыцари сочувственно молчали.
— Только вот что… — Котя понизила голос. — Кобыла, говорят, и дохлая к нему пришла, и хозяина освободила, по слову Канелы. Вот с тех пор Шиммель по первому снегу выходит, если ему сивую лошадь послать. От снега до льда и от льда до снега — его пора.
— Это как? — поинтересовался Элспена. — От первого снега — понятно, а почему до льда?
— Ну как же, добрый сэн, сами посмотрите, кобыла-то выйти из болота может до тех пор, пока лед не станет. А летом дуб Шиммеля сторожит, пока соки под корой текут. Вот и остается им по чуть-чуть от целого года, да и то, если какой злодей проклятый кобылу зарежет. Только уж если они выйдут — мало не покажется. — Котя помолчала мрачно, потом добавила: — И ведь всегда подлец найдется…
Радо невольно передернул плечами, должно быть, вообразив себе полуистлевший труп верхом на кобыльем скелете, страшном, заросшем водорослями и болотной тиной.
— Ну и сказочки тут у вас. В сам раз младенцам рассказывать…
— Постой-ка, — Мэлвир приподнялся в стременах, выпрямив ноги, пригляделся.
Дымы поднимались не только за их спинами — впереди, над близкой деревней, сгущалось сизое многоногое облако.
Элспена прищурился и длинно присвистнул.
— Вот, — сказала Котя мрачно. — Снег пошел, они и повылазили. Все потому, как Шиммель…
Соледаго рявкнул на девицу так, что ее чуть не снесло с крупа коня. Вороной слегка осел на задние ноги. С веток спорхнула пара перепуганных клестов. Тальен едва заметно поморщился.
— Ты бы поберег голос для битвы… — рыцарь осекся, прислушался. — Сюда скачет кто-то. Один.
Лязгнули мечи. Котя покрепче вцепилась в седло.
Глухой топот копыт стал отчетливее. На дороге появился всадник на тонконогой южной лошадке, в изрубленном плаще, с буйной гривой смоляных волос… Хасинто.
— Давайте к деревне! — закричал он сорванным, осипшим голосом. — Одно нападение отбили… Сэн Мэлвир, поспешите! Мы…
Мэлвир выругался, беззвучно одними губами.
— Мы потеряли лорда Раделя, — закончил южанин, натягивая повод и разворачиваясь.
Глаза у него были слепыми от гнева, рот перекошен. Край плаща махрился темными покоробленными лоскутами. Клочья пены падали с лошадиных губ, вскипали на потемневшей лоснящейся шее.
Не дожидаясь ответа, Хасинто развернулся и поскакал обратно. Хлестнули тяжелые еловые ветви, роняя снежные шапки, южанин пригнул голову, его лошадь перескочила поваленный ствол и скрылась за тем же поворотом.
Рыцарские кони тяжелым галопом понеслись за ним. Солдаты ускорили шаг, на ходу перекидывая со спин щиты.
Ласточке связали руки впереди и накинули петлю на луку седла. На той же лошади везли лорда Раделя — завернутого в плащ и перекинутого как тюк через конскую холку. «Осторожней! Осторожней!» — впустую заклинала Ласточка. Разбойники похохатывали и перекидывались шуточками, к мольбам и увещеваниям прислушивались не больше, чем к скулежу замерзшего пса. Цыкнуть и замахнуться, вот и весь разговор.
Кай куда-то делся. Да Кай ли это был? Исчез как призрак. Снег повалил гуще, ничего не разглядеть.
Когда лошадь тронулась, Ласточка попыталась ухватиться за стремя, но всадник, тощий как пугало парень с торчащим кадыком, редкими усиками и козьми сумасшедшими глазами, пнул ее сапогом в плечо. Засмеялся отрывисто, словно лисица затявкала. Снежный след его сапога отвалился, и на плече Ласточки, на сером сукне, осталось пятно — перемешанная с грязью кровь и сосновые иглы.
Некоторое время вся ласточкина забота была о том, как бы не упасть. Лошадь шла шагом, но снег залеплял глаза, ни капюшона накинуть, ни подола поддержать — руки связаны. Сквозь пургу двигались тени, слышались голоса, спереди и сзади. Каждая проплывающая мимо фигура, каждый голос мерещились ей каевыми. Но — мерещились или были?
Под ногами ощутился подъем, потом подъем стал круче, а снег реже, тропу стиснули черные ели, над головами крышей сомкнулись обремененные снегом лапы. Разбойник-хохотун слез, повел лошадь под уздцы. Ласточка боялась, что сверток с несчастным лордом соскользнет наземь, а поддержать его плечом никак не удавалось — под ноги лезли корни и собственный подол.
Подъем неожиданно закончился, распахнулся лес, обнаружив небольшую проплешину прямо под стеной высокой круглой башни. Снегопад прекратился, только редкие снежинки кружились в воздухе. Из-за стены доносился невнятный гомон, выкрики и смех. Шедшие впереди разбойники один за другим скрывались в узком проходе. Дверца оказалась низенькой, верхом не проедешь.
Темный тоннель под башней вывел отряд во двор.
Боже, сколько тут народу! Они мельтешили, суетились вокруг, размахивали руками и орали. Толкучка, как на базаре, только продавцы и покупатели все взвинченные, нечесаные, с цепами, рогатинами и топорами, в одежде с чужого плеча и грязные донельзя. Они кишели во дворе, на галереях, на стенах и внешних лестницах. Все внутренние постройки облеплены навесами, шалашами, плетеными из ивняка, кое- как сбитыми из досок и крытыми рогожей. Альханский табор какой-то, а не крепость. Двор, может быть даже мощеный, сейчас напоминал сточную канаву.
Прибывший отряд продвинулся недалеко и завяз в сутолке. Лошадь, груженая бесценным свертком, остановилась на краю пустого пятачка, под глухой стеной донжона. Здесь не было никаких ветошных пристроек, только серая стена в известковых потеках. На ее фоне, на шесте, вбитом в грязь, торчала мертвая конская голова цвета неочищенной соли.
Совсем свежая голова, с глянцевой еще шерстью, с не запутавшейся гривой. С новым оголовьем, украшенным серебряными бляшками. Черные сгустки облепили шест, на светлой шкуре, у пряжки оголовья, отпечаталась красным чья-то пятерня.
Хотя, почему — чья-то?
Ласточка стиснула зубы, помотала головой, перемогая внезапную боль за грудиной.
«Не надо тебе об этом знать»
Не надо было, ты прав.
Она поморгала, дернула веревку, огляделась.
Похоже, сюда, незадолго до них, вошел еще один отряд. Кажется, там были раненые — вон кого-то волокут на плаще под навес.
Впереди, в буром месиве толпы, как вороны среди галок, высились несколько черных фигур. Кольчуги, вороненые шлемы, мечи.
Найлы? Откуда у Кая…
А вот и он.
Ей не померещилось. Это он добыл их с Раделем из-под палатки. Это его шевелюра полощется на ветру, полная колтунов и мусора. Это его бархатный плащ распущен лентами, словно все кошки святой Невены его драли. Это его — проклятье! — длинный меч на тяжеленном рыцарском поясе, с какого несчастного снятый, с бывшего лорда этой пропащей крепости, должно быть…
Стоит спиной, разговаривает с найлами.
