– Как стерпишь? Если бы сразу умер, а то... – простонал Кисляков и затих.
– Да-а, – выдохнул из себя Агеев.
Что-то в их деле принимало иной, еще более скверный оборот. Хотя, казалось бы, что могло быть хуже для них, обреченных здесь на скорую гибель, когда уже не мил стал весь белый свет, и свое изболевшееся тело, и вся незадачливая жизнь. А вот ведь и еще становилось горше. Агеев знал, что сам стерпит все, не замарав ничьей совести, но беда в том, что он отправлялся на тот свет не один, а с другими, и этим другим, может статься, досталось больше. Вот Кисляков и не выдержал, что-то выдал полиции или немцам, и оттого на совести у Агеева совсем померкло. От чего только не зависит она, эта тонкая и нежная штука – совесть, как ее трудно сберечь в чистоте. Да еще на этой войне.
– Они его катовали, как звери, – сказал Зыль. – Пальцы в дзвярох раструщивали. А потом, знаете, когда он упал... Ну, половой орган каблуком раструщили. Начальник их... Бедный племянничек, – дрогнувшим голосом закончил Зыль.
«Черт возьми! – безрадостно, однако, подумал Агеев. – Значит, мне еще повезло. Может, оттого, что недавно взяли? Или что скоро передали в СД? Или Дрозденко понял, что не на того напал? Или мои улики были все налицо, и ему их хватило, чтобы меня расстрелять? А Кисляков?..»
– Зыль, а вы потом эту девушку не видели? – спросил Агеев и сжался в ожидании ответа.
– Видел. Очную ставку с ней делали. Но что я скажу? Я впервые увидел ее на переезде. Она меня тоже.
– Ну а потом? Что с ней?
– Так неизвестно. Может, ее передали немцам? А может, застрелили...
– А вас что, не избивали? – вдруг подумав о другом, спросил Агеев, и Зыль простодушно ответил:
– Били! И, знаете, знакомые полицаи. Но что я скажу? Я ничего не знаю.
Волнуясь, Агеев не мог взять себе в толк, как ему вести себя с этим словоохотливым Зылем, насколько доверять ему. Простодушие его подкупало, но... Оно могло быть и деланным, это его простодушие. Очень хотелось поговорить с Кисляковым, хотя бы узнать, за что его взяли. Но этот Зыль все время сдерживал его. Опершись на руку, Агеев сидел подле метавшегося в жару Кислякова и не знал, как заговорить с ним. И можно ли было с ним разговаривать вообще. Парень был плох, это ощущалось даже в темноте, лихорадочное дыхание его то и дело совсем пропадало.
– Все-таки надо потребовать воды, – сказал Агеев. – Вы постучите им.
Однако не успел Зыль подняться, чтобы подойти к двери, как поодаль у входа в подземелье послышались крики, возня, которые быстро приближались к их камере.
– Не толкай! Не толкай, подлец! Я тебя так толкну!..
– Иди, иди!..
Агеев прислушался и вскоре понял, что это Молокович – его громкий командирский голос звучал здесь зло и отчаянно. Когда дверь растворилась, в свете фонаря из коридора он увидел на пороге своего фронтового друга, Молокович был почти обнажен до пояса, тело его прикрывала лишь разодранная на груди грязная майка, отросшие волосы на голове взъерошенно торчали в стороны, на лице темнело несколько синяков и струпьев от ссадин. Но дух у этого взводного, похоже, оставался прежним.
– Подлец! Ублюдок немецкий!..
Его сильно и злобно толкнули через порог, Молокович ударился о стену, едва не наскочив на троих бедолаг на полу.
– Кто тут? Зыль...
– Зыль и еще некоторые, – сказал Агеев, когда дверь за ним затворилась.
– Вы? – удивился Молокович.
– И еще Кисляков, – печально сообщил Агеев.
– Да, собралась капелла! – бросил в сердцах Молокович и заговорил возбужденно: – Поработали, сволочи, понахапали! И еще толкается, подонок! Дружок называется, в одном классе учились.
– Это кто? – спросил Агеев.
– Да Пахом этот. Полицай. Своего же товарища избивает, выслуживается, подонок!
Молокович нервно и мелко трясся, горя обидой и ненавистью, но, кажется, избит был меньше других или, может, пока что терпел, не подавая виду.
– Ничего, ничего, – успокаивая его, сказал Агеев. – Садись вот...
– Что ничего?! – взвился Молокович. – Вы знаете, завтра казнь. Расстреливать будут...
– Это не самое худшее, – сказал Агеев.
– Не самое худшее? Ну вы даете! А что же может быть хуже? Погибаем ведь! Засыпались, провалились, как последние обормоты!.. Все враз, без остатка! Эх, безмозглые куры! Разве так можно было? И вы!..
– Что я? – насторожился Агеев.
– Что? Вы еще спрашиваете? Да вы все завалили! – не сдерживаясь, почти вскричал Молокович.
– Это каким образом?
Наверно, было не место и не время выяснять что-то о таких вещах, но Агеев уже не в состоянии был сдержаться. Да и будет ли для них более удобное время? И место?
– А таким! Почему вы доверились этой... Марии? Кто она такая? Что вы о ней знаете?
Агеев опять обмер в предчувствии того, что его могло здесь казнить хуже немецкой казни.
– А что о ней... надо знать?
– Надо знать все! – с жаром продолжал Молокович. – А то понесла... Куда? К кому? Никого тут не знает, лезет прямо на полицая. Он и зацепил! Корзина! С базара! А в корзине что? Мыло. Это для дураков мыло! Он-то, полицай этот, Зеленко, и корзину сразу признал – прошлой зимой Барановская приносила чинить, ручка оторвалась. Починил, ручки обкрутил красной тряпкой. Ну? Что еще надо было полиции? Сама добыча прямо в карман, держи шире!
Агеев убито молчал. Молокович сразил его под дых, хотя и не с той стороны, откуда ждал Агеев. Выходит, Марию погубил он сам, это уже было ясно. Но ведь она не выдала никого. Да и кого она могла выдать, кроме Агеева?
– Я был в безвыходном положении, – сказал он тихо после продолжительного и тягостного молчания. – Без связи. Кисляков пропал, ты же знаешь... А тут эта передача...
– Вот вы и поспешили! – перебил его Молокович. – Вам не терпелось оправдаться, рассеять подозрения. Ведь подозрения были?
– Какие подозрения? – удивился Агеев.
– А вспомните какие. Или вы забыли?
Нет, Агеев не забыл о подозрениях, которые недавно еще мучили его, он просто перестал думать о них. Точку на них поставил для него тол, и ему скоро стало казаться, что все его страхи – из области предположений. Как можно подозревать того, кто все делал по совести, с возможным усердием и сидит вот, приговоренный к расстрелу? Никого и ничего не выдавший и даже не помышлявший выдать.
– И Кисляков! – вдруг почти вскричал Молокович, вскакивая с пола. – Он меня выдал!
Стало совсем тихо, и в этой тишине слышно было, как взволнованно дышал Молокович и в груди у Агеева бешено стучало сердце.
– Как? – сказал в замешательстве Агеев.
– Просто! Он назвал мое имя! В числе своих товарищей. Теперь я тебе не товарищ, понял?!
Кисляков на полу задышал чаще, что-то вроде попытался сказать, но просипел только:
– Прости...
– Они его били, так били, я слышал, – заворошился в темноте Зыль. – Они ему, ну... половой орган каблуком раструщили.
Кажется, Молокович стал успокаиваться, смолчал, преодолевая свое возбуждение: действительность уготовила им самое страшное, что могло с ними случиться, и надобно было собраться с силами. Агеев лег поблизости от Кислякова, над которым сидел его дядька Зыль. Где-то поодаль притих в темноте Молокович. Не переставая сокрушаться от того, что довелось услышать, Агеев стал думать о Марии, ее судьбе. Теперь ему становились понятными причины провала Марии – тут не чья-либо вина, а стечение дурных обстоятельств, дикие случайности вроде корзины и полицая, который год назад ее починял. Если бы не эти совпадения, все могло обойтись благополучно и даже вполне успешно, и они были бы теперь на свободе и гордились тем, что им удалось сделать. Но вот вмешались эти чудовищные случайности, и все полетело
