– Хорошо, если так. Гут.
– Гут, гут, – согласно повторили хозяева.
– Но теперь мы ее заберем, – полнясь нетрезвой решимостью, сказал я и перевел взгляд на Франю.
Я ожидал, что девушка перескажет мои слова хозяевам, но она смолчала. Легкая обеспокоенность промелькнула по ее лицу, и я подумал, что здесь что-то не так, наверно, она не торопится расстаться с этим коттеджем и этой семьей. В общем, для меня это оказалось неожиданностью, я рассчитывал на другую реакцию с ее стороны. Иностранцы, которых мы освобождали из трудовых лагерей в Восточной Австрии, обычно сразу устремлялись домой. По-видимому, на этот раз я ошибся.
Наступила неловкая пауза. Стоя за столиком, Франя готовила маленькие, со спичечный коробок, сэндвичи. Старики молча и неподвижно сидели в своих мягких креслах. В вестибюле стало светлее. Сквозь узкие окна заглянуло солнце, на керамический пол лег рваный узор от листвы за стеклом. Пару приготовленных сэндвичей Франя вынесла на крыльцо Кононку и вернулась с пустым блюдцем – мой Кононок обходился без блюдца.
После того как я выпил несколько рюмок и в графинчике осталось немного, старики молча поднялись и вышли через боковую дверь. Франя присела за столик напротив, с затаенным вниманием вглядываясь в меня.
Я заметно охмелел. Пьяным умом, однако, стал понимать, что мои привычные представления о здешней жизни, похоже, поколебались, столкнувшись с другой, мало мне знакомой реальностью. Все-таки это был иной, не схожий с моим, мир, наверно, с другими сложностями, в которых я разбирался слабо. По-видимому, следовало больше полагаться на Франю – она жила здесь дольше и кое-что поняла глубже. Мой интерес к девушке все возрастал, хотя расспрашивать ее о чем-либо было неловко, а она, кажется, не очень спешила рассказывать о себе. Или хотя бы пожаловаться, как это обычно делают обиженные женщины. Франя вроде не чувствовала себя обиженной, хотя и радости на ее лице я замечал не много. Или она научилась скрывать свои чувства, что в общем было понятно. Особенно в ее положении.
Там, на огневой позиции, я мало заботился о своем внешнем виде – испачканные в земле брюки, запыленные кирзачи, оторванные пуговицы... Здесь пришло иное ощущение, и разодранный рукав стал вызывать у меня чувство неловкости. Стараясь не очень двигать левой рукой, я управлялся правой, и это, наверно, не укрылось от быстрого взгляда Франи.
– Дайте зашью, – вдруг просто сказала она. В обыденной простоте ее тона мне вдруг послышалась знакомая интонация моей младшей сестренки Нины, о которой я ничего не знал все годы войны. – Дайте, дайте! Я быстро, – настояла она и улыбнулась.
Наверно, ее улыбка все и решила, разом устранив мою неловкость. Я снял ремень с кобурой, стащил через голову заношенную гимнастерку и снова сконфузился, оказавшись в очень несвежей сорочке с нелепыми завязками на груди. Хотел было отказаться от Франиной услуги, но девушка уже подхватила гимнастерку и коротким точным движением распростала ее на коленях. Быстро и ловко она стала зашивать прореху.
Как всегда на фронте, чем бы я ни занимался и где бы ни находился, сквозь дела и разговоры не переставал ловить звуки извне, которые могли донести знаки тревоги, каких-то изменений в обстановке. Изменений, разумеется, к худшему – к лучшему на фронте ничего не изменялось. Наверно, эта моя настороженность теперь передалась Фране, во взгляде которой то и дело вспыхивала тревога.
– Стреляют?
– Это далеко.
– А здесь будут стрелять?
– Будут, конечно. Пока все не закончится.
– А когда закончится?
– Тогда настанет мир. И жизнь, и счастье, – сказал я не без наигранного пафоса.
Конечно, смутная тревога никогда не оставляла меня, но я старался загнать ее вглубь, в подсознание, чтобы она не нарушала безмятежности моих чувств к Фране. Кажется, я уже начинал ощущать радостную возможность, сулившую желанное в отношениях с девушкой. Хотя все это оставалось очень неопределенным, готовым, едва появившись, тотчас исчезнуть.
– У меня как раз сестричка такая. Семнадцать лет. Если только жива... – сказал я.
– Мне чуток больше, – отозвалась Франя. – А где ваша сестричка?
– Кто знает. Может, в Германию угнали.
– В Германии плохо. Кроме всего прочего – бомбежки ужасные. Мои же старики потому и переехали сюда. Когда дом разбомбили.
– А тут лучше?
– До сих пор лучше было. Пока война не докатилась. Прежде я думала: может, в Германии спокойнее будет, а то ведь в Беларуси сплошное смертоубийство. Жить стало невозможно. Как дядька Левон говорил: хоть живым в гроб ложись...
– Все Гитлер проклятый.
– И не только Гитлер – и другие не лучше, – тихо сказала Франя и смолкла. Похоже, на этот счет она имела собственное мнение.
В общем я был согласен и не возражал: виноват не один Гитлер, но и многие немцы, разорившие Европу, убившие миллионы людей. Но скоро этому конец, человечество освободится от кровавого маньяка и его приспешников, настанет всеобщая радость. Так примерно ответил я Фране.
– Будет и радость, будет и печаль, – сказала она и как-то виновато улыбнулась, устраняя тем невольное разногласие между нами. И я подумал, как много может выразить непринужденная улыбка девушки – особенно той, которая тебе нравится. Почему-то, однако, вместо удовлетворения у меня мелькнула диковатая мысль.
– А у твоих хозяев сын есть?
– Был.
– Был и?..
– И сплыл, – полушутя окончила Франя, похоже, догадавшись, о чем я подумал. – В прошлом году погиб в Восточной Пруссии.
Все это она произнесла легко, почти беззаботно, и все же в ее тоне послышалась едва заметная фальшивая нотка, и я промолчал.
– Прислали сообщение, документы, письма, номер могилы. А почему это вас заинтересовало?
– Да так.
– Старики очень переживали. Фрау Сабину парализовало – инсульт. Едва отошла. Теперь ходит с палочкой. От племянницы, умершей в этом городе, достался коттедж. Думали пересидеть тут без войны. Да не пришлось.
Франя заканчивала свою работу, оторвала новую нитку от катушки. Все она делала легко, с привычной сноровкой, и я слушал ее, любовался девушкой. Недавнее напряжение между нами, похоже, исчезло, или, возможно, мне так показалось.
– Война окончится, но... Здесь же вместо немцев закрепятся русские?
– Ну а как же! – удивился я. – Само собой.
– Вот старики и переживают.
– Почему?
Склонившись над шитьем, Франя неопределенно передернула плечиком – кто знает? Я тоже не знал. Кое-что из сказанного было для меня ново и неожиданно, внутренне я не соглашался, хотя и не стал возражать. Наверно, она почувствовала это и, чтобы снять мои сомнения, сказала:
– А, не будем об этом.
Пусть – не будем, я был согласен. Меня меньше всего касались здешние сложности – больше привлекала эта девушка, и я невольно стремился к беззаботной легкости в наших отношениях. Хотелось шутить, говорить о пустяках, но я все не мог настроиться на нужный тон, уловить подходящий момент. Все что-то вклинивалось между нами и мешало. Может быть, война, а может, и еще что-либо.
Не успела Франя зашить мой рукав, как отворилась дверь, и в нее просунулось лицо Кононка.
– Товарищ лейтенант!..
