Руки на пути у дубинки отчего-то не оказалось.
Удар пришелся по ребрам. Вернее, примерно туда – но по чему-то твердому, не подавшемуся, как подается ломаемая кость.
Тут Кеша увидел черное и длинное, летящее к нему справа. Потом-то он понял, что это был зонт – надо понимать, нижним концом очень слабо прикрепленный к шнурку и выхваченный из-за плеча за рукоять.
Тогда Зиняков не успел понять ничего – лишь вскинул дубинку инстинктивным защитным жестом. Тонкий конец зонта ударился об нее слабо и почти невесомо, и зонт остановился – но
В ту же секунду мужик развернулся и побежал. Кеша – за ним, на мгновение машинально опустив глаза к животу.
Ах ты сука! – наискось новой формы тянулся бритвенно-тонкий разрез. Чуть кровь не пустил, гад! Ну бля…
Кеша наддал – но тут же сбавил обороты, остановленный резкой болью. Снова опустил глаза. И не сразу понял, что откуда-то взявшиеся розово-серые загогулины, свисающие с живота, – кишки. Его кишки. Кровь отчего-то не текла…
Через несколько минут врач «скорой», по счастью проезжавшей мимо, изумленно качал головой – длинный разрез, сделанный словно острым скальпелем, аккуратнейшим образом вскрыл брюшную полость и не зацепил ни одной кишки. Повезло.
Милиционеры – и псковские, и питерские – пытались организовать погоню по горячим следам. Но их сбивали с толку показания ничего не успевших понять свидетелей. Одни утверждали, что преступник нырнул в метро, вторые – что скрылся в недрах вокзала, третьи – что быстренько остановил тачку, катившую по Загородному проспекту, и уехал. Четвертые клялись и божились, что никуда он не уезжал, а нырнул в щель между двумя стоявшими в конце площади грузовыми фургонами и исчез из видимости (как выяснилось много позже, правы оказались именно эти последние). Столь же расходились описания внешности и одежды лиходея… Сам Кеша пребывая в состоянии шока и ничего вразумительного сообщить пока не мог…
Тем временем человек, превративший его в живое пособие по анатомии, быстрым шагом шел по безлюдным задворкам вокзала. По дороге избавился от плаща, запихав его в мусорный контейнер.
Туда же последовала черная нейлоновая ткань с торчащими из нее спицами. Предмет, чья рукоять изображала ручку зонта, лежал теперь в брезентовом чехле для удочек. Там лежал и второй предмет, покороче, который скрывался ранее под одеждой и спас своего владельца от перелома ребер.
Камуфляжный полувоенный костюм, обнаружившийся под плащом, в сочетании с пресловутым чехлом придавал человеку вид мирного рыболова, направившегося на пригородный водоем. Длинные волосы были тщательно спрятаны под кепи, тоже камуфляжной расцветки.
Человек обошел платформы поездов дальнего следования и прямо по путям направился к тем, от которых отходили пригородные электрички. У толпившихся на перронах пассажиров его траектория никакого любопытства не вызвала – с той стороны появлялись многие «зайцы», желающие обойти установленные на вокзале турникеты.
«Заяц»-рыболов неторопливо вошел в первый вагон электрички, отправлявшейся через две минуты (его безнадежно отставшие потенциальные преследователи только-только приступили к опросу свидетелей).
Электропоезд следовал до станции Вырица. Человек с чехлом для удочек планировал сойти раньше – в Павловске или Антропшино. Точных и подробных планов человек строить не любил, полагаясь на удачные экспромты.
Такие, как сегодня.
Едва ли, впрочем, Кеша Зиняков и его коллеги считали последний экспромт особо удачным, но их мнение человека в камуфляжном костюме не интересовало.
За пятнадцать лет Спасовка изменилась – и сильно.
Раньше ее пятьсот с лишним дворов тянулись двумя рядами вдоль шоссе, соединявшего бывшие пригородные императорские резиденции – Павловск и Гатчину. Такая – двухрядная и длинная, около трех верст – планировка Спасовки повелась со времен императрицы Елизаветы Петровны. И пятнадцать лет назад оставалась примерно той же.
Теперь все стало иначе.
Поодаль от шоссе – там, где раньше задворки плавно переходили в совхозные поля – поднялись и выросли новые двух – и трехэтажные дома. С дороги они были прекрасно видны, возвышаясь над куда менее высокими деревянными жилищами коренных спасовцев. Впрочем, кое-где и те домишки сменились добротными кирпичными особнячками – без объяснений Пашки Кравцов мог делать выводы: как у кого повернулась жизнь за пятнадцать лет, перевернувших страну вообще и Спасовку в частности. Кое-кого жизнь явно била без всякой жалости. Потому что встречались избы сгоревшие, но так и не восстановленные. Покривившиеся, покосившиеся, – натуральные Пизанские башни, подпертые еловыми лесинами и только потому не падающие… По-разному складывалась жизнь у людей в постсоветское время.
– Новые русские подселяются? – кивнул Кравцов на колоритный, под замок стилизованный особнячок поодаль от дороги.
– Нет, – сказал Паша сухо и неприязненно. – Не новые русские. В основном старые цыгане…
– Хорошо живут «люди нездешние»… – удивился Кравцов.
– Да самые здешние, коренные… – поморщился Козырь. – Вырицкие цыгане сюда перебрались, с Александровки некоторые… А «нездешние» – это таджики-люли. Те действительно бедствуют. Стоял их табор года два назад не так далеко. Знаешь, перед Царским Селом, если от Питера электричкой ехать, – платформа «21-й километр»? Вот там и стояли, где вдоль железки два ряда тополей растут – полоса снегозащитная. Натянули между ними веревки, стенки навесили, крыши, – из выброшенной пленки парниковой, тряпья разного… Нищета страшная, дети почти все больные, грязь, антисанитария…
– И что потом? – заинтересовался Кравцов. – Вселили их куда-нибудь?
