останемся. К нему вдвоем сходим, без полиции. Нечего с жидком церемониться.
– Сходим, и немедленно, – кивнул Богдан, подумав с брезгливым восхищением: «Далеко пойдет подпоручик… Ведь действительно отправится в Петербург, и сумеет попасть под начальственный взор с неуемным своим и беспринципным рвением, и зацепится в столице, и начнет делать карьеру… Но когда- нибудь непременно свернет себе шею».
– Не пойму я, что за интерес имеют ваши благородия к бедному еврею? – тараторил Янка Мойзес. – Ну да, таки ходил ко мне пан студент, – так ведь кто ж не ходит к старому Янкелю? Приходил, выпивал, – а зачем люди еще приходят в шинок? Поначалу всё смирновскую спрашивал, потом на бимбер перешел – видно, не только у бедных евреев бывает плохо с деньгами… Или пан Навроцкий чем-то провинился перед благородиями? Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек, пил всегда в меру, никогда не требовал налить в кредит… Ай-ай-ай… Что творится в этом мире, если за таких приличных юношей приходят спрашивать жандармы? Ничего хорошего не творится, скажу я вам, господа…
– Это точно, – осклабился Сильвестров. – Ничего хорошего с тобой не будет, жидовская морда. Оч-чень плохо тебе сейчас будет.
– Не стоит, Жорж, – сказал Даня тихо и серьезно, без игры в доброго следователя. – Тут, поверь, совсем другой подход нужен… Прошу – погуляй немного на улице. Я справлюсь.
Жандарм покачал головой с сомнением, но вышел из полутемного шинка. А Богдан обратился к шинкарю на беглом «жаргоне» – так в этих местах называли идиш:
– Ну вот, теперь – без гоев – мы можем поговорить с паном Янкелем спокойно, как деловые уважаемые люди…
По рождению он был православным (хоть в вере никогда не усердствовал, а в последнее время и вовсе стал атеистом) – иноверец на службу в Синод не мог попасть по определению. Но если детство твое прошло в Маневичах, за чертой оседлости, в самой разноплеменной среде, и товарищей по детским играм еще не считаешь «жидками» или «гоями» – сойти за своего не так уж трудно…
– Поймите, пан Буланский, – говорил Янка, – у меня есть своё дело, а времени на разные пустяки таки нет. Но что поделать, если ко мне приходят все и я знаю всех? И когда кто-то спрашивает, не сведу ли я с человеком, понимающим толк в тех или иных делах, – отчего бы не помочь и не поиметь свой маленький профит? Деловой человек должен жить в ладу со всеми.
Разговор продолжался в задней комнате шинка – место хозяина за стойкой заняла дочь Фая. Перед собеседниками стояли крохотные рюмочки, и налитая в них коричневатая жидкость оказалась отнюдь не бимбером – коньяком, чуть ли даже не французским…
– Допустим, я пришел и спрашиваю: пан Янкель, сведите меня с человеком, который может расстроить свадьбу. Потому что другой нехороший человек хочет-таки жениться на моей невесте.
– Допустим, старый Янкель тогда ответит: юноша, я много жил и видел много людей, всех не упомнишь. Голова, скажет вам старый Янкель, очень странная штука, иногда хоть бей по ней большим кулаком – таким, как у вашего друга, – ничего не вспомнит. Недаром люди придумали бумагу, чтоб доверять ей свою память… Правда, не только для этого.
– И чтобы печатать на ней ассигнации, пан Янкель? – подхватил Богдан.
– Приятно видеть молодого человека, который понимает-таки за жизнь… – вздохнул Мойзес.
Буланский тоже вздохнул. И полез во внутренний карман сюртука за бумажником.
– Надо было всё же с твоим жидком мне разбираться… – вынес вердикт Сильвестров. – Дурит голову, старый шельмец. Тебе охотой по зверю заниматься не приходилось?
Богдан молча покачал головой.
– То-то и оно, – продолжал жандарм. – Иначе сразу понял бы, что не бывает такого. Я ведь, грешен, с малолетства охотой балуюсь, отец приучил. И на топтыгиных хаживать доводилось… Не спорю, дух медвежий терпкий, лошадь напугает. Но камень, чуть кровью обрызганный и на дорогу брошенный? Не бывает. Кровушка, Богдан, она что у человека, что у лошади, что у медведя пахнет одинаково. Да и сколько ж ее там вылили? Уж никак не бадью.
– Не бадью, – согласился Буланский. – Но ведь Мойзес лишь посредник, мог что-то напутать… Допустим, на камень нанесли не кровь. Какую-то иную жидкость из медвежьего организма, с сильным запахом. Желчь, например… Да, всего несколько капель – но обоняние у лошадей куда острее нашего.
– Желчь… – раздумчиво протянул подпоручик. – Едва ли… Нет у косолапых такой жидкости. Вот если бобровую струю, скажем, в дело пустить – действительно, нескольких капель хватит и запах на камне хоть год продержится… Да только вот не испугаются лошадки-то, не встанут и вскачь не понесут, не слышал я, чтобы бобры коней и прочую скотину задирали…
– Что такое бобровая струя? – Богдан действительно ничего не понимал в охоте. – Нечто вроде мускуса?
– Вроде того, только вонючая до одури. Аптекари из нее лекарство делают для эпилептиков… Да только не при делах тут бобровая струя.
Буланский молча кивнул. Подозрения его подтверждались. Хотя никак невозможно, по мнению опытного охотника, сообщить неприметному, под копытами валяющемуся камешку сильный запах хищника – и тем не менее это было сделано… Кликуша Захаржевская неожиданно оказалась права: звучит как дурной каламбур, но в деле и впрямь появился некий мистический запашок. Похоже, дальше их с жандармом пути расходятся. Пусть занимается бомбистами, а Десятое присутствие займется своим прямыми обязанностями.
Титулярный советник Кривошеин умел при нужде не упорствовать в ошибках. А уж опыт имел богатейший и память отличную – ни в каких архивах не сыскать столько сведений о делах вроде как и не существующего подразделения Синода в пяти западных губерниях, где доводилось служить Степану Мефодьевичу.
– Вербицкий? – переспросил он, услышав сообщенную Янкой Мойзесом фамилию «медвежьих дел мастера». – Как же, помню такого… Неужто жив еще? Наверное, сын или внук, промысел у них всегда был семейный…
– У кого «у них»? – не понял Богдан.
– У сморгонцев…
Титулярный советник рассказал про Медвежью Академию в Сморгони и про то, как в юности принимал участие в масштабной операции, проводившейся во исполнение указа Сената о воспрещении медвежьего промысла. Даня не застал тех времен, когда всенепременной принадлежностью каждой ярмарки на его родной Волыни были медвежьи вожатые с парой-тройкой медведей. Не видел «медвежьих комедий» и потешных «медвежьих боев».
– С опаской шли, что уж греха таить, – вспоминал Кривошеин. – Звери здоровенные, клыки и когти не спилены, не сточены… Опять же намордники и ошейники отчего-то не в заводе были у сморгонцев. Но ничего, без жертв обошлось. Видать, слишком долго те звери рядом с людьми обитали, хитрость и свирепость природную вовсе утратили. Стали как коровы или свиньи – те тоже под нож резника идут без сопротивления. Хозяева их порой больше проблем доставляли…
Но один раз, по словам Степана Мефодьевича, коса Инквизиции нашла на камень. Камнем оказался не потомственный медвежий вожатый Вербицкий – невелика птица, – но графы Браницкие.
– Здешние Браницкие?
– Нет, у них четыре рода с одной фамилией, но с разными гербами… Не белостокские Браницкие, а белоцерковские, в Киевской губернии всё происходило… Вернее, старый граф Сигизмунд, племянник коронного гетмана Франциска-Ксаверия… Не пожелал расстаться с полюбившейся с детства потехой… Так при нем Вербицкий и состоял с тех пор. А чем всё кончилось, не знаю, перевели меня в Польшу, в Варшаву…
При словах о недолгом периоде своей варшавской службы Кривошеин вздохнул мечтательно – не иначе, было, что вспомнить. Даня спросил:
– Скажите, Степан Мефодьевич, – разные ветви рода Браницких не слишком между собой ладили? В те времена?
– Да кто ж мне тогда докладывал-то? Да и сейчас пойди сунься к ним с такими расспросами…
– Надо будет – сунемся, – твердо пообещал Богдан. И поинтересовался, вспомнив разговор с жандармом:
– Сморгонские медведи чем-либо отличались от обычных? Кроме исключительного миролюбия?
