Витя пил чай.
– Как ты похудел, - вырвалось у меня.
– Если бы только это…
– А что же еще? - я спросила весело. Даже игривым немного тоном. Но чувствовала, что с трудом заставляю губы шевелиться. Вот сейчас он скажет что-нибудь о несчастной любви… и - о любви не ко мне.
– Измучился я.
– Конечно, ты ведь столько сделал.
– Откуда?.. А, вон у тебя 'Комсомолка'… Великое дело. - Он чуть приободрился. - Академик Щербатов меня прилюдно целовал. Доктора дали без защиты. Творческую отдачу, говорят, утроить можно. - Витя чуть приподнял уголки губ в подобии улыбки. - Рады. Завидую.
Но это было уже не то задорное 'завидую'.
Я возмутилась. Заставила себя возмутиться, потому что из всех возможных чувств испытывала сейчас только жалость.
– Ты столько сделал - и ноешь! Перетрудился? Так бери путевку в санаторий.
– Санаторий! Мне бы в лесную сторожку. Транзистор разобью. Репродуктор, если есть, выкину. Знала бы ты, как мне надоела музыка! - он запнулся, нахмурился, глотнул воздуха и спросил:
– Мы поженимся?
– Да.
– Хорошо… Прости, но вот уже два года я слушаю музыку, Утром и вечером, днем и ночью. Я объелся, сыт по горло. Я задохнулся под тяжестью мелодий. Помнишь миф о Мидасе? Он все превращал в золото. Даже хлеб. Даже воду. Со мной - то же. Только все превращается в музыку, а она для меня несъедобна. Завидую! Завидую. Как никогда и ничему. Я всех уговаривал, что их обобрали. А обобран-то я. Чистая музыка, искаженная музыка, исправленная музыка, - а мне все равно.
– Но ты ведь столько сделал!
– А! То, что возможно много музык, видели до меня сотни людей. Яблоня уже сама роняла зрелые яблоки. Другое дело, что со времени Пифагора никому в голову не приходило заняться изучением полезности музыки. Первый же математик должен был снять урожай. Смотрели на иероглифы, радовались их красоте, читать не умели. И даже не подозревали, что иероглифы можно читать. Идиоты. Идиоты с музыкальным слухом. Миллионеры-скупердяи.
– Ты стал сварлив.
– А! Пустяки. Просто у меня даже от слова 'музыка' судороги начинаются.
– Ну, и хватит, милый, - я взяла его за руку, - хватит с тебя музыки. Я никогда не потребую…
– Ты? А я?!
Нет, у него испортился характер. И раньше он мог перебить меня, но не так резко.
– Отвернулась? Обиделась? Мне надо обижаться. Вспомни, как ты переживала за музыку, когда я сказал, что могу ее уничтожить. И за себя ведь переживала, да?
Я кивнула.
– Ну, вот, а за меня не боишься. Я без музыки. Я ее не люблю. Тебе это все равно? Вот когда я по- настоящему завидую, Юлька.
Телефонный звонок в коридоре. Потом в дверь просунулось смущенное лицо Николая.
– Разыскали тебя, Витька. Не хотел звать, сказали: 'Сверхважно'.
Я вышла за ним в коридор. Слишком недавно Витя вернулся, чтобы оставлять его без присмотра.
– Да. Слушаю. Да. Не может быть!!! - Витя кричал так, что я сжалась, притиснулась к стене.
– Резонанс, вы думаете? Но ведь сами структуры слишком различны… Статистика дает какие-нибудь результаты?.. Конечно, приеду. Но… завтра.
Трубка упала на рычаг. Он повернул ко мне преображенное восторгом лицо:
– Скалкин считает, что в случае с полонезом Шопена проявляется какой-то аффект, связанный с переносом энергии во времени. Он сейчас терзает на этот предмет 'Синий джаз'. Я ж говорю - прикосновение Мидаса. Но здорово закрутил старик Скалкин! Это главное.
– Ладно. Главное, что ты здесь.
Он засмеялся. Почти так, как два года назад. Быстро меняется у него настроение. Трудно с ним будет.
Николай снова вышел в переднюю - на Витин смех.
– Значит, родственниками будем, Витя?
– Кажется, да.
– Только кажется? Тут знаешь какая слышимость! Я все про тебя знаю. Мне в семье музыкально глухие не нужны.
– Шутишь?! - зло спросил Витольд.
– Что ты! Как бы я посмел. Вон Юлька тебе сказала то же, что я, так ты науку и искусство вверх дном перевернул. И на меня с кулаками готов наброситься. А между тем у меня есть для вас подарок.
Николай достал из кармана блокнот:
– Здесь копия программы, по которой обучает детишек профессор Микульский. Насколько я знаю, за пятнадцать лет ему почему-то ни одного музыкально глухого не встретилось. Так что, сестричка, дело только за тобой.
– Но ведь Микульский начинает работать с пятилетними…
– А сколько лет ты дашь этому доктору наук? В музыке-то он, во всяком случае, разбирается не больше пятилетнего.
– Коль! Ты и вправду считаешь, что я смогу?
– Зря я, что ли, хожу к этому Микульскому? Сможешь. Начнешь с одного музыкального строя, с обычного, а там, глядишь, и другие поймешь, открыватель. Только поработать придется. И тебе к Юльке. Пошли в комнату. Ну-ка, сестричка, к пианино. Открой блокнот. С чего там начинается, видишь? Действуй. А мы с Витенькой послушаем, поучимся.
Я опустила пальцы на клавиши. И они запели.
– Чижик-пыжик, где ты был?
ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ. СЮЖЕТ ДЛЯ РОМАНА
Я был по-настоящему счастлив. Тот, кто пережил длительную и тяжелую болезнь и наконец почувствовал себя вновь здоровым, наверное, поймет мое состояние. Меня радовало все: и то, что мне не дали инвалидности, а предоставили на работе длительный отпуск для окончания диссертации, которую я начал писать задолго до болезни, и то, что впереди отдых в санатории, избавляющий от необходимости думать сейчас над этой диссертацией, и комфорт двухместного купе, и то, что моим попутчиком оказался симпатичный паренек, а не какая-нибудь капризная бабенка. Кроме того, меня провожала женщина, которую я горячо и искренне любил. Мне льстило, что она, такая красивая, не обращая внимания на восхищенные взгляды пассажиров, держит меня за руку, как девочка, боящаяся потерять в толпе отца.
– А вы далеко едете? - обратилась она к моему попутчику.
– До Кисловодска.
– Вот как? Значит, вместе до самого конца. - Она пустила в ход свою улыбку, перед которой не мог устоять ни один мужчина. - Тогда у меня к вам просьба: присмотрите за моим… мужем. - Она впервые за все время, что мы были с ней близки, употребила это слово, и меня поразило, как просто и естественно у нее оно прозвучало. - Он еще не вполне оправился от болезни, - добавила она.
– Не беспокойтесь! - Он тоже улыбнулся. - Я ведь почти врач.
– Что значит 'почти'?
– Значит, не Гиппократ и не Авиценна.
