Ян сказал, что Чибис приходил утром, вместе с Вермишатами. Они покормили Бумселя и разбежались. Саньчик и Соня — в лагерь, а Чибис…
— Он сказал: куда глаза глядят… Клим, вы что, поссорились?
У меня, как у младенца, набухли глаза.
— Я не знаю… то есть да. Но я не понимаю, почему он на меня так наехал…
— Эх вы, кнабс-лейтенанты… Источник дисбалансов… Клим, позвони ему.
— Я не могу. Я… поклялся, что не буду.
— Ну, ладно. Я-то не клялся… — Ян понажимал кнопки мобильника. — Чибис! Тут Клим пришел. Совершенно никакой. Может, пора вам выяснить отношения?.. Что?
Ян слушал довольно долго, потом повернулся ко мне:
— Он говорит, что сегодня не может. Агнесса Константиновна захворала. А еще вернулась его мама, они решают домашние проблемы…
— Врет он все, — уныло сказал я. — Просто не хочет меня видеть.
— Ну, не знаю… Еще он просил передать, чтобы ты из-за ключа не волновался…
А я и не волновался. И даже обрадовался: значит послезавтра утром в любом случае увидимся!
Заглянул в конторку Шарнирчик.
— Клим, пойдем поговорим. Есть вопрос…
Мы вышли на двор, сели на ящик у черного входа. Туда-сюда сновали грузчики, но нам не мешали. Шарнирчик постукал каучуковыми пальцами по титановому колену и спросил, как Ян:
— Вы что, поссорились, да?
— Это он тебе сказал?
— Никто не говорил, сам вижу…
— Шарнир…
— Что, Клим? — он так по-человечески глянул лиловыми подфарниками.
— Ты вот все страдаешь, будто нет у тебя души. А разве без души можно увидеть, как… мается другой человек…
Шарнирчик не расчувствовался. Сказал, что это может видеть своими фарами любой самосвал.
— Ходишь, будто дохлого жабля проглотил…
— Шарнирчик, я не знаю, почему так… Я, видимо, гад… Наверно, сказал ему что-то пакостное и сам не заметил. Вот и тебе вчера тоже… ляпнул про шпионство…
— Да брось ты, не во мне дело…
— Во всех в нас дело… Хотим доброты, а получается… А я тупее всех…
Следующий день я провел дома. Помогал маме наводить порядок на кухне, чинил велосипед (которому вообще-то давно пора было на свалку, но жаль — он был у меня, как любимая собака). На улицу не совался. День выдался зябкий, с моросящим дождиком, а залезать в теплую одежду не хотелось…
Чибис, конечно, не звонил. Ну и не надо. Я старался не думать о нем, и это иногда получалось. Тем более, что не оставляла мысль о жене Садовского. Точнее — о маме Ясика.
Я вполне верил, что от Улыбки может остановиться разбегание галактик и это каким-то таинственным способом затормозит потепление земного климата. (А если не затормозит, то и не надо — я терпеть не могу холод.) И что выправится орбита астероида 1999 Юта-Б. А главное — будет в поселке Колёса живой кукольный театр для всей округи. Даже не театр, а просто дом, где станет собираться множество ребят, чтобы радоваться жизни и друг другу. Без всяких ссор, без обид, без горестей. Дом, где всегда всем хорошо. Где каждый доверяет друг другу, где никто не станет стесняться читать свои стихи или петь песни, если сочинит их… В общем-то Пуппельхаус и сейчас был таким. Но мне казалось, что ему не хватает прочности, уверенности в том, что он таким будет всегда. А улыбка Агейки… она должна была развернуть вокруг Пуппельхауса пространство, в котором нет места ни для каких тревог… И это был бы мой (вернее, мой и Чибиса) подарок Ринке. И всем, кто вокруг нее…
Я надеялся, что так и будет. И, может быть, случится еще немало хорошего… Только на одно я надеяться не смел. Даже запрещал надеяться. На то, что Агейка чем-то поможет врачам в далекой отсюда германской клинике. Слишком разные это были пространства, слишком неумолимой была там безысходность. Слишком сильными были обстоятельства, которые называются «теперь уже поздно».
Это как если бы в Землю все-таки вляпался тот самый Юта-Б. Тогда напрягай хоть какие энергетические поля — ничему не поможешь…
Чего-то привязались они ко мне, эти мысли про астероид. Про гигантский метеорит. Я его совсем не боялся, но он вертелся в мозгах ехидными стихотворными строчками. Эти стихи я слышал в старом мультике, потом наполовину забыл, и теперь они переиначивались, как хотели:
