зашевелилась, разомкнулись сцепленные пальцы, ладони легли на солому, ноги спустились на пол. Два шага – и Изамбар уже у окна.
– Доминик! Смотри…
В зеркальную гладь, разлитую по всей садовой дорожке, смотрелись мокрые кусты шиповника и светлеющее небо, и в нем угасала последняя звезда. Откуда-то сверху упала капля – ясная картина всколыхнулась и пропала, уступив место разбегающимся кругам. И один из смотрящих ждал, когда гладь вновь успокоится и прояснится, чтобы уловить прощальный отблеск умирающей звезды, а другой видел всестороннее расширение неделимой точки, рождение новых миров, многомерных, таинственных, бесконечных…
За первой каплей явились вторая и третья. Миры рождались и множились, росли и расширялись. Лицо воды морщинилось, по нему бежали волны. Когда движение наконец успокоилось, звезда уже растаяла в свете утреннего неба. Отчего-то епископу подумалось, что, лежа в зловонной яме, Изамбар видел ее каждую ночь. Ночи тогда стояли, как нарочно, такие ясные…
Туда, где прежде отражалась угасшая звезда, упала еще одна капля. Глубокий, гулкий звук раздался в ушах у монсеньора Доминика, словно удар дальнего колокола, а на месте падения капли появилось лицо. Епископ не успел узнать его – оно превратилось в другое, тоже смутно знакомое. Лица менялись так быстро, как бежали по воде кольца волн, и с рождением каждого круга появлялось новое. Лица старые, молодые и почти детские, горделиво красивые и жалко уродливые, одутловато глупые, тонко вычерченные, лица испуганные, презрительные, молящие и хитрые, суровые и искаженные страданием, гневные и кроткие, и все – женские. Как их было много! Ни один человек не смог бы удержать в своей памяти столько! Монсеньор Доминик не назвал бы их по именам, даже если бы от этого сейчас зависело его собственное спасение. Он мучительно силился, напрягая ум, но они неслись неумолимо стремительно, и каждое – целая жизнь, сжатая в мгновение, судьба и огромный мир. Яркой кометой промелькнуло среди них то единственное, которое он узнал несомненно, с медными волосами и вызывающим взором ярко-зеленых глаз, вновь уступив место потоку других, нескончаемому и сплошному, каким казался ночной дождь, – епископский разум захлебывался и тонул в нем, словно в бушующей, вышедшей из берегов стихии, лица и образы увлекали его с собой, подобно поющим сиренам, и ему уже слышался неодолимый зов, звук захватывающий, чудовищный и дивный, чистый и властный, и за ним вставали вспенившиеся волны и летящие по ветру пряди, дыхание свежести и едкий дым, коралловые рифы и острые огненные языки…
«Доминик! Доминик!»
Стихия отступила, но звук… Тот же властный зов! Это был голос Изамбара!
«Подари мне их всех, Доминик», – сказал голос.
«Как?» – беззвучно спросил епископ и с усилием поднял глаза.
На ключице у Изамбара сидела маленькая серая птичка. Цепко обхватив лапками острую кость, обтянутую тонкой бледной кожей, чуть склонив набок головку, она смотрела на монсеньора Доминика по-человечески осмысленно и очень строго.
– Скажи, Доминик, ты мог бы пойти со мной туда, куда я отправлюсь сегодня?
Две пары глаз держали его на прицеле, птичьи и человеческие. Епископское молчание вытянулось в вертикальную плоскость, отгораживая его от задавшего вопрос. И вот уже перед ним зеркальная гладь и отраженный в ней образ. Новая капля падает в воду – образ расплывается и исчезает вместе с зеркалом. Исчезает и сама вода, превращаясь в туман.
Но нет, это дым! Густой, горький, удушливый дым. Он застилает всю поляну, ползет по траве, клубится до самого неба. Нет! Монсеньор Доминик уже видел это однажды – наяву! Он не хочет переживать снова ужас, в котором нет его вины. Ведь Изамбар сам сказал, что нет!
«Нет!!!» – кричит епископ, мечется, падает с постели и проваливается в серую пустоту, туда, где нет ничего, кроме давно остывшего пепла.
«Изамбар! – зовет он снова. – Изамбар! Спаси меня! Все, что угодно, только не оставляй меня здесь!»
«Доминик, ты пошел бы со мной?» – слышит епископ прекрасный, теплый голос, единственно родной во всем мире, голос, который любит, которому не хочет, не хочет, не хочет противиться!
Изамбар стоит у окна своей кельи, завороженно глядя, как падают в разлитую по садовой дорожке водную гладь редкие капли, как бегут круги, переливаясь всеми цветами радуги. Он стоит там и теперь, стоит и смотрит, как нежится на земле рассветное небо, сияя все ярче золотом и пурпуром зари, как рождается Вселенная, бесконечное множество миров, чутко слушает, как они начинают жить и звучать. Живые миры и встающее солнце отражаются в его зрачках. Душа его дивится и радуется. Как чиста омытая земля! Как легко дышать! Окно кельи выходит на восток. Изамбар стоит там всегда, и там всегда встает солнце. Он вечно созерцает рождение нового: нового дня, новых сфер, новой Вселенной. Созерцает и ждет Доминика. И с ним – его маленький пернатый страж.
«Изамбар! – говорит Доминик. – Я пойду с тобой».
И далеко-далеко, будто на другом конце земли, поет петух.
Эпилог
Повозка с осужденными со скрипом и грохотом катилась на рыночную площадь. Путь от тюремных ворот до места казни превратился для смертников в новую, но не последнюю пытку: после трех недель в застенках монсеньора Эстебана, кровавого долэнского епископа, каждый толчок повозки отдавался в раздробленных суставах резкой, пронзающей болью, а впереди обоих ждал огонь. У Доминика мутился разум. Он то и дело словно проваливался куда-то, а очнувшись через несколько мгновений, снова видел перед собой огромные черные глаза Изамбара, и каждый раз эти глаза давали ему новый глоток силы. Доминик мысленно благодарил Бога за то, что смерть не разлучит его с другом, но соединит еще крепче – они умрут вместе. И теперь их истерзанные тела лежали рядом, а глаза могли встречаться в любой миг. Доминик отчаянно боролся, то побеждая боль, то проигрывая ей свой разум и память. Он хотел быть с Изамбаром всем существом, каждый миг этого пути, так, как Изамбар был с ним. Там, куда проваливался Доминик, его подстерегали смутные тревоги и забытые детские страхи, принимавшие образы чудовищ, томление, одиночество… Но черные глаза сияли ясно, как путеводная звезда, согревали, как солнце, хранили, как талисман. В них было что-то поистине материнское, нерушимое, дающее покой, отвагу, мужество. Доминик смотрел в них, как припадает к родной земле воин, чтобы, поднявшись, бесстрашно ринуться в бой. В этих глазах жил неутомимый ум, свободный, не знающий уныния дух и что-то еще, чему Доминик никак не мог найти названия. Это оно питало его и укрепляло. Изамбар был моложе, тоньше и, казалось бы, гораздо мягче Доминика, но Доминик шел за ним как за учителем с самого начала и не познал на пути горечи разочарований, даже теперь, лежа с ним в этой повозке.
Повозка уже въезжала на площадь под приглушенный гомон толпы, когда Доминику вспомнилась их первая встреча. Это случилось здесь же, в Долэне, более десяти лет назад, еще при прежнем епископе. Доминик тогда всерьез думал о том, чтобы стать священником. Он приехал в столицу накануне и, переночевав на постоялом дворе, с утра пораньше отправился погулять по городу и хорошенько осмотреться. На улице, ведущей к Восточным воротам, навстречу ему попался хрупкий юноша в потрепанном дорожном плаще, залатанном цветными лоскутками. На плече у него висела котомка и неизвестный музыкальный инструмент в кожаном чехле. Взглянув в лицо юноши, Доминик не мог не заговорить с ним – слова сами слетели с языка, и спросил он у странного музыканта даже не имя.
«Куда ты идешь?» – вот что спросил Доминик!
Юноша улыбнулся приветливо и открыто, но вместо ответа сделал жест, показывающий, что идет он очень, очень далеко, так что пути его не вместиться в слова.
Доминик знал, что сам не найдет такого пути без провожатого, и видел, что провожатый надежен – в глазах его было то, что никогда не перестает.
Послесловие
Что это? Средневековый роман? Философская проповедь, облеченная в художественную форму? Психологическая драма? Причудливый симбиоз христианской мистики, пифагорейства и эзотерики, не обременяющий себя жесткими рамками устоявшихся литературных жанров?
Действие повести разворачивается во внутреннем пространстве души умирающего человека и
