сто зелеными. Потом вделся в крылья. Ремешки, как и было договорено, затянула дочь.
Почему-то Федор был уверен, что все пройдет как надо, но волновался. Народу собралось слишком много, объяснил он себе. Люди запрудили Красную площадь, стояли на Васильевском спуске, у «России», на мосту через Москва-реку, а немного фигур виднелось даже на крыше Гума. В общем, не полететь Чулков никак не мог.
Он опробовал крылья. Толпа внизу зашумела, кое-где почему-то засвистели, наверное, в знак поддержки. И вдруг Чулкову стало ясно, что со временен полететь будет невозможно. Он так и сказал, пожалев, что сына рядом нет. Камеры, которые держали на плечах дюжие мужики без счета, впрочем, умело не вылезая вперед, зафиксировали каждое его слово, каждое, даже мельком, выражение лица.
Дочь дрогнула и спросила:
– Ну, сейчас-то можешь?
Оттолкнувшись от стены с зубчиками, Чулков сначала здорово «провалился» вниз, даже в ушах засвистело, руки в крыльях почему-то не захватили достаточное количество воздуха. Потом все-таки подмяли силу под крылья, остановили падение. На долгий, долгий миг Чулков почти завис на месте… Но останавливаться было нельзя, он мог снова упасть, и тогда до мавзолея уже не долетел бы.
Над толпой на площади, которая на миг стихла, поднялась настоящая буря, люди, кажется, ждали, что он все-таки упадет. А может быть, наоборот, давали советы, как могли. Чулков еще немного соскользнул вниз, отчаянно работая крыльями, уже обживаясь в воздухе, и тогда почувствовал, что может двигаться плавно. Так, взмахивая все уверенней, он тронулся в свой путь до мавзолея.
Поднимаясь над людьми, он смотрел и удивлялся. Лететь тут, в воздухе около Кремля было легко, да и ветер дул почти попутный, только сносил его к центру площади, а ему-то нужно было вдоль стены, над елками и трибунами, которые так и остались с коммунистических времен.
Проводов тут не было. Да и толпа теперь затихла, казалось, во всей этой огромной массе людей никто не дышит. А Чулков переваливал через какие-то всплески воздуха, подбрасывающие вверх, и миновать ямы, затягивающие вниз.
Вдруг у Чулкова появился кураж, настоящий артистический, который заставляет даже циркачей, людей куда как тренированных, делать то, чего они и сами-то от себя не ожидали. Он пролетел над людьми, стоящими у ограды Василия Блаженного, где кончалось милицейское отцепление. Все смотрели на него, и теперь поддерживали – своим вниманием, и силой убежденности, и желанием летать. И Чулков понял, что ощущали первые летчики…
Потом вдруг осознал, что не может подняться так, чтобы приземлиться на верхушку мавзолея. Слишком уж он растратился, когда сделал такой широкий крюк. А ведь смог же слетать с балкона через двор и обратно…
Пришлось плюхнуться на трибуну, где всегда стояли вожди. Тут же была, кстати, уже и жена с парой каких-то охранников. Чулков оказался не самым лучшим специалистом по посадке – ударился об стену за трибуной всем телом, упал, расшиб коленку и локти, на которые принял удар, чтобы не поранить крылья.
Шум после его полета возник колоссальный. Снова приезжали с НТВ, но теперь Чулков уже знал, что эту компанию не следует пускать. Не любил он их, у них слишком много рекламы, и верующие советовали вовсе их не смотреть… На два других телеканала он все-таки сходил. На одном просто попытался рассказать историю о мужичке с Девички, но ему не поверили и чуть не обсмеяли. А на втором и вовсе почти ничего не спрашивали, а тут же стали раговаривать с психиатром, которого, как оказалось, пригласили заранее – мол, что Чулков может значить с позиций современной науки о человеке.
Чулков, что было ему совсем не свойственно, почувствовал себя оскорбленным. Он сказал:
– Я-то думал, вы приличные люди.
Поднялся, сдернул с себя микрофончик, и хотя был прямой эфир, пошел к двери, по дороге небрежно подняв и уронив на пол стул как знак дебоша. Двери оказались заперты, но он стукнул в них пару раз ногой, и его тут же выпустили.
Как ни странно, после того, как он разозлился на этих дураков с телевиденья, всякие журналисты и операторы с камерами стали еще больше виться около его дома.
Дочь купила на свое имя «Вольво», и Гоша учил ее водить машину. А жена принялась приносить вырезки из разных газет и журналов. Выяснилось, что их можно заказать в соответствующей фирме, хотя стоило эта услуга немало. Зато вырезки собирались чуть не со всего света, и многие были на таких языках, о которых Чулков даже не слышал. К тому же, жена сказала, что реклама стоит любых денег.
Сначала Чулков заглядывал в папки, куда жена складывала вырезки, и если они были по-русски, читал. В одной он ознакомился с заключением какого-то спеца, ссылающегося на Ури Геллера, что это – новое слово иллюзионной технологии. И обосновывал тем, что Чулков, якобы, может лететь только между двумя опорами. А с земли не взлетает. От детального комментария его полета по широкой дуге над головами собравшихся на Красной площади, он отказался.
В другой статье такой же «умник», полагал, что Чулков – новое откровение пришельцев, требующих, чтобы человечество одумалось, стало обходиться без холодильников, не рубило лес и больше не вылавливало китов. Почему его волновали именно киты, а не другие животные, объяснить этот ученый, разумеется, не смог бы. А потом появились иностранцы. Сначала французы.
Перелет должен был состояться через Сену, над Парижем. Тут уже все, более-менее, выглядело культурно. С контрактом на восьмидесяти страницах, обещающий такую сумму, что даже жена улыбалась минут пять подряд. И в Париж их отвезли на спецсамолете, позволив держать крылья при себе.
Дочь, едва вселившись, по отельскому телефону тут же потребовала из Москвы газету «Из рук в руки», и когда Федерал Экспресс приволок ей знакомую кипу на следующее утро прямо в номер «Etoile Saint- Ferdinand», где их расположили какие-то люди, стала вычитывать, нельзя ли прямо тут, под Парижем купить дачу.
От этого Чуолков удрал из отеля. Попетлял по самым крупным улицам, потому что ему не советовали углубляться в переулки, вышел прямо к Триумфальной арке. И главное, оказалось, от нее было два шага до авеню де Нью-Йорк, по сути никакой не авеню, а нормальной набережной, на которую Чулков и должен был спланировать с Эйфелевой башни. О, разумеется, с Эйфелевой, как же иначе?
Собственно, лететь было недалеко, но в Париже, как оказалось, все довольно недалеко. Куда ближе, чем Чулков привык в Москве-то, да еще без собственной машины. И это внушало удивление.
А воть высота внушала страх. Просто удержаться на такой-то высоте было нелегко, а тут еще и ветер, как оказалось, дул почти непрерывно. К тому же, провода… Чулков уже усвоил, что при полете он их почему-то плохо видит, наверное, его мозги как-то иначе работают, и не фиксируют такую эфемерную на вид преграду. А может, он вообще не улавливал преград. Ведь он и об соседский дом стукнулся, не рассчитав расстояние, и на Мавзолей приземлился так, что едва в больницу не загремел.
На башне в день полета собралось, наверное, три сотни журналистов. Они жужжали своими камерами, переговаривались, многие нервно курили. Среди них почти три четверти оказалось женщин. Чулков решил, что понимает, почему во Франции тележурналистами служат преимущественно женщины – любвеобильный народ, а на экране куда интереснее смотреть на что-нибудь приятное.
Когда он вделся в крылья, его попросили постоять просто так, для истории. К тому же, и женщинам было важно рассмотреть его поближе, взять крупные планы. Мужичкам из телевиденья, как выяснилось, было интереснее, насколько успешно Чулков справится с задачей, вот они и обосновались внизу, под башней. К тому же, если он разобъется, добежать до тела можно будет быстрее…
Кто-то из этих девушек попытался взять интервью. Переводчик, нанятый Гошей, был дурак-дураком, все переводил подряд. Одна ненакрашенная мымра пристала:
– Скажите, вы довольны своей женой, может быть, мы могли бы…
Другая поинтересовалась:
– Сколько может стоить выкройка, снятая с ваших крыльев?
Чулков вздохнул и попросил переводчика замолкнуть. Одинокий голос по-русски спросил:
– А как же я буду его в фокусе держать, если мне не дали штатив поставить?
– Снимай с рук, – последовал ответ. – Если будут дрожать – уволю.
